[melkiades]

Название: Я и сумасшедшие. Часть третья
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ о том, как я ознакомился с непосильно сложным и реально страшным ремеслом сумасшедших. Третья из трёх частей, не связанных общей сюжетной линией.
Завершающая часть трилогии, в которой говорится о том, как я сам стал сумасшедшим, а так же о том, что из этого всего вышло.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент. Это не следует читать людям, страдающим нервными расстройствами, беременным, старикам и детям. Мне думается, что так будет лучше. Хотя...


Дело было, по сути, практически в наши дни — в самом конце осени нулевого года. Я тогда проживал у одной своей хорошей знакомой, Маши. Бедная Машенька тогда недавно осиротела, а ещё её мужчина оказался изрядным подонком, вдобавок он пристрастился к хмурью, за что и был выгнан на хуй восвояси, в общем, моё присутствие было тогда весьма кстати, и даже несмотря на то, что у Марии уже какое-то время жила её подруга Анечка, я там был совсем не лишним, потому что несчастные девочки не были приспособлены к жизни без кого-то, кто мог хотя бы минимально готовить, ходить по магазинам, убираться в квартире и разбавлять их женское общество, к тому же втроём — оно в любом случае было чуть менее тоскливо, чем вдвоём, таким образом я и оказался там, на условиях кормильца, убиральщика квартиры, ходока по магазинам и прочего, прочего, прочего помогальщика и выводильщика из депры, которая, надо сказать, была штукой крайне заразной: Анечка, точно так же как и Мария, вечно пребывала в мрачном состоянии, несмотря на то, что с ней не случилось ничего настолько катастрофического, да и вообще, её жизнь в квартире Марии началась всего лишь с того, что она, приехав в Москву из Штатов, по её словам, зашла только на пару часов — навестить любимую подругу, да так и осталась у неё. Впрочем, я в тот кон тоже вначале имел планы заскочить ненадолго, чтобы проведать Марию, но, обнаружив внутри её некогда светлого и гостеприимного дома жуткую разруху, мрак, хлам и полный пиздец, а среди всего этого — двух грустных, обдолбанных девочек, решил-таки остаться на подольше, и вот, уже совсем скоро кухня сверкала первозданной чистотой, ванна с сортиром были отмыты, мусор — выкинут на хуй, куплены продукты, бухло и лампочки вместо перегоревших, мы сидели, поужинав, за кухонным столом, слушали музыку и мило и непринуждённо трепались на всякие отвлечённые от депрессии темы, попивая вино и покуривая план. Именно в этот момент мне и было предложено остаться на переночевать, благо, комнат в квартире Марии было две, девочки занимали одну из них, мне была выделена вторая. А жить мне тогда было негде, потому что меня в ту пору, по сути дела, просто выгоняли из дома. С этого-то события, собственно говоря, и начались все мои тогдашние беды.

Явился я, можно сказать, вовремя. По ходу непринуждённой беседы выяснилось, что девочки, несмотря на безденежье и покинутость на тот момент, являлись счастливыми обладательницами самого большого количества кокса, какое я только видел в жизни. Нет, я видел, например, полтора килограмма героина, я видел чуть ли не тонны дури, я вообще дохуя всего видел, но вот огромную металлическую коробку из-под шоколадных конфет, до края наполненную коксом я до этого не видел никогда и, надеюсь, вряд ли когда-нибудь увижу ещё раз. Анечка объяснила, что ей всё это «подарил один знакомый олигарх», дальнейших объяснений не последовало, а ещё лично мне было, по сути дела, абсолютно по хую, откуда это взялось, но вот количество поразило моё воображение. Когда я пришёл в себя после увиденного, было решено усугубить наше и без того приятное состояние. Поусугубляв его различными имеющимися на тот момент способами ещё какое-то время, мы расползлись по своим комнатам и поотрубались к хуям. На следующий день было примерно то же самое: днём я ходил по магазинам, готовил, доделывал уборку, а вечером мы «усугубляли». На следующий день картина была очень схожей, потом — снова, всё это тянулось очень долго, а так как в те времена род моей деятельности был напрямую связан с самыми разными веществами, я периодически решал разнообразить наше вечернее времяпрепровождение и приносил, например, джеф, или лизергин, только радуя тем самым своих милых сожительниц. Я был «домохозяйка» и «домашний мальчик», девочки же постоянно мотались на тусовки к знакомым, на какие-то вечерины в МДМ, ещё куда-то, могли пропадать сутками напролёт и не звонить, но мне было как-то всё равно, днём я решал свои рабочие моменты и занимался домашними делами, а вечером упарывался на хер, один, или в компании Марии и Анечки, но что было самым удивительным в этой ситуации — девочки были исключительно ответственны, они очень редко притаскивали кого-то с собой в дом, никогда не делали этого без предупреждения, и каким-то уж совсем непостижимым образом умудрялись отслеживать за тем, чтобы за свет и коммунальные услуги всегда было уплачено вовремя. Короче говоря, вся эта жестяковая идиллия длилась очень долго, несмотря на свою апофеозность, палевность и полную пиздецовость. Заканчиваться всё начало ближе к весне ноль первого. И делать оно это начало, если так можно выразиться, с меня.

«Первая ласточка» грядущего финала случилась в одну из февральских ночей, во время очередного «марафона», в которые мы периодически впадали, употребляя без разбора всё, что у нас на данный момент имеется. В один момент я пришёл в себя, обнаружив, что я лежу не в постели, а почему-то сижу, развалившись, на угловом диванчике на кухне, горит верхний свет, а напротив, в коридоре — стоит Мария и, потихоньку пятясь, произносит: «Ты-ты-ты-ты… Т-т-т-ты-ты-ты…», широко распахнув свои и без того огромные, перепуганные глазищи и придерживаясь руками за стены. Я прокашлялся, потянулся за сигаретой, закурил. Мария остановилась и замолчала, хлопая ресницами и нелепо растопырив руки. Я, поняв, что мне невообразимо хуёво, не без труда поднялся, и двинулся в сторону холодильника, решив сначала минимально привести себя в порядок, а потом уже узнавать, что с ней случилось. Мария вдруг снова начала пятиться и говорить это своё «Ты-ты-ты…» Я извлёк из морозилки бутылку водки, «свернул ей башку», налил себе пол стакана, засадил водку залпом и повернулся к Марии. Увидев, что она начала плакать, я постарался придать своему голосу какие-то минимально ласковые нотки и произнёс: «Машенька, я? Солнышко, что я? Что случилось, девочка моя маленькая?» Получилось совсем не ласково, а как-то хуёво и, как мне самому показалось, немного угрожающе, на этом месте Машенька окончательно разрыдалась и начала говорить. Из её слов я понял, что она была на кухне и пила вино, когда я вдруг появился в коридоре и, натыкаясь на углы и стены, переставляя ноги, как зомби, прибрёл на кухню, с кем-то разговаривая. Уселся на угловой диванчик и, глядя сквозь неё, продолжил диалог, причём мой невидимый собеседник, судя по всему, что-то отвечал мне, из нашей беседы бедная, обдолбанная и перепуганная Машенька поняла, что я говорю со своей мамой. Потом я с этим делом завязал и обрубился, завалившись на бок. Тогда Машенька, пребывая в шоке, принялась тормошить меня, а потом я пришёл в себя, что было дальше — я, вроде бы, должен знать. На это я сказал Машеньке, что она вообще любит драматизировать, и что она совсем забыла, а ведь когда мы с ней дружили, ещё будучи школьниками, я однажды рассказывал ей о том, что в раннем детстве был склонен к сомнабулизму, суть к хождению и говорению хуйни во сне, и что сейчас это, скорее всего, каким-то образом проявилось снова. И чтобы она, милая Машенька, не переживала из-за таких мелочей. И что ну подумаешь. И что всякое бывает. И что всё уже заебись. Потом мне всё-таки удалось её успокоить, после чего мы с ней принялись бухать и, допившись до состояния нестояния, расползлись по своим комнатам. Вот такая была «первая ласточка» надвигающегося завершения.

Дальше было так. Я периодически «находил» себя в самых разнообразных местах. Не в местах квартиры, а локациях города. Это начинало принимать катастрофические масштабы. Я старался как-то это контролировать и бросить постоянно употреблять вещества и алкоголь, но во-первых, как тут бросишь, а во-вторых это не особо помогало. Завершилось всё окончательно тогда, когда я однажды нашёл себя на крыше шестнадцатиэтажного дома, стоящего в самом конце Борисовской улицы. Когда я пришёл в себя, выяснилось, что я стою на углу крыши и смотрю куда-то вдаль, ледяной ветер дует мне в ебальник, хаир развевается, в руке — сигарета. На этом месте реальный мир снова обрушился на меня и мне стало страшно. Да, мне стало очень страшно. Дальше я сделал следующее: спустился с этой проклятой замороженной крыши, купил себе бутылку водки и пакет яблочного сока, зашёл в подъезд дома за парикмахерской на Ткацкой улице, сел на ступени и принялся хлестать водку, запивая соком, и думать, что мне делать со мной дальше. Мысль возникла только одна, ехать сдаваться в дурдом, на Матроску. Я допил водку, вышел из подъезда, поймал тачку, назвал адрес и поехал.

Встретили меня радушно. Спросили, когда и что именно я употреблял как в крайний раз, так и вообще, я ответил честно. У меня, как обычно, забрали документы и шмотки, и велели переодеться в пижаму, после чего санитар отвёл меня в соответствующее моему статусу отделение психбольницы, это место называлось «Семнашка». Поднявшись, я подписал какие-то бумаги, в которых говорилось что-то про «нетрадиционный и инновационный метод лечения», после чего меня отправили сдавать кровь.

Всё это происходило в несколько напрягающей, наигранной атмосфере доброты, радушия и некой радости: «Ох, а кто это к нам пришёл? Садись, садись, гостем будешь, надеюсь, ненадолго — говорила молоденькая санитарка — Как тебя зовут? Игорь? А фамилия? Молодец, правильно. День не помнишь? Плохо… Документы подписал? И хорошо, у нас тут лечат по-новому, новейшие препараты, помогают хорошо, доктор — прекрасный, добрейший человек, так что ты не переживай, максимум — неделька и тебя выпишут отсюда и ты никогда сюда не вернёшься, я в этом уверена…» Всё это она произносила достаточно быстро, но смысл был примерно такой. На лавке напротив моей сидел очень солидный человек в сером костюме, у него была борода с сильной проседью, очки и плешь, всё это делало его немного похожим на актёра Шона Коннери образца третьей части «Индианы Джонса». Я спросил у него, врач ли он, на что он ответил мне, что он вовсе никакой не врач, а точно такой же пациент, как и я. Тогда я поинтересовался, почему он не в пижаме, как я, а в костюме, его ответ был прост до идиотизма: «Да потому что я буйный — сказал «Шон» с тоской в голосе. — Поди, попробуй, одень меня в эту полосатую пижамку, а я на тебя погляжу…» Сказав это, «Шон» рассмеялся, смех его показался мне страшноватым, напоминающим уханье огромного охрипшего филина. Потом он поднялся с лавки и двинулся в сторону сортира, извлекая из кармана пачку Rothmans. Я поднялся и пошёл за ним, по дороге отметив, что роста в «Шоне» было не меньше двух метров, а то и больше. Слегка пригнувшись, этот верзила вошёл в сортир и протянул мне пачку. Я взял сигарету, прикурил от его зажигалки, при попытке вернуть ему Rothmans, он порекомендовал мне лучше спрятать её, так как сигареты здесь выдают поштучно, так же — здесь существует некий «общак», напоминающий тюремный, и даже некое подобие армейской «дедовщины», сначала я не поверил ему, но решив, что с буйным психом, ростом явно превышающим пару метров, лучше не вступать вообще ни в какие дискуссии, подсунул пачку под резинку своих пижамных штанов, сказал спасибо и затянулся. Постояв в задумчивости около минуты, «Шон» вдруг спросил меня, почему я здесь. Ну я и рассказал. Рассказал, в принципе, всё как было. На это «Шон» тяжело вздохнул и мрачновато произнёс: «Худо тебе будет, паренёк. Мы-то все здесь с одной болячкой, белогорячечники, рецидивисты, алкоголики, а вот ты, братишка, попал совсем по другой статье, по очень жёсткой схеме…» Я попытался поинтересоваться у «Шона», в чём же заключается жёсткость этой схемы, но ответом мне было только это жуткое совиное уханье, а отсмеявшись, «Шон» сказал, что через некоторое время мной наверняка заинтересуются люди из органов, так только лишь потому, что это не просто наркологическая клиника, они здесь не ограничиваются простым «трёхдневным» анализом, здесь они достанут из твоей крови всё, что там бывало во все времена, они узнают обо всём, что было в твоём организме, начиная от молока твоей несчастной матери. Так и что ты там, значится, кушал в последнее время?.. Вооот… Тут «Шон» снова заухал по-филински, а до меня вдруг начало доходить то, что происходит на самом деле. Это были всего лишь догадки, но холодок по коже идти таки начал. После недолгих раздумий, «холодок» превратился во вполне конкретный холод, переходящий в лютый сибирский мороз.

Для начала, в процедурной из меня выкачали ну уж никак не меньше, чем пол литра моей мутной, густой, чёрной кровищи. По окончании процедуры, нарочито ласковая, миленькая очкастая сестричка проводила меня в пятую «наблюдательную» палату, располагавшуюся прямо напротив пункта дежурной сестры, там меня уже ждали санитары с капельницей, установленной на специальной стойке на колёсиках, чтобы можно было ходить, таская её с собой, попросили присесть, поставили иглу и велели не беспокоиться, а лучше — сразу прилечь, так как в состав капельницы входят препараты, очищающие кровь от вредных веществ — продуктов распада алкоголя, там есть витамины, что-то для сердца и печени, а так же — там содержится достаточно сильное снотворное. Я послушно лёг, и уже минут через пять реальность перестала существовать для меня, и мы с Иудушкой снова брели по осеннему Измайловскому парку, пили пиво, смеялись и болтали ни о чём, но через некоторое время сон ушёл, я с трудом разлепил слипшиеся веки и снова увидел перед собой серый, с подтёками потолок пятой наблюдательной палаты. Был то ли день, то ли утро, дежурная сестра на наблюдательном посту позвонила в колокольчик и ко мне снова подошли санитары, вежливо поинтересовавшиеся у меня, не хочу ли я поесть. Видимо, всё-таки это было не утро, а день, потому что в столовой давали обед из трёх блюд, это было примерно то же самое «рыба жар-картошка вар», что и в первой части этого небольшого повествования, только вместо чая, сделанного хуй знает из чего, был компот, на который без дрожи смотреть было нельзя. На этом месте я заявил, что вот «картошку вар» я съел бы, но больше, наверное, ничего не смогу. Потом был приём лекарств. Меня на него не повели, какое-то время я шарился по серым, мрачным коридорам в поисках путей отхода, постепенно понимая то, что это совсем не такая дурка, в какую нас с Лёхой однажды положили в детстве, это было очень серьёзное заведение, этажи высокие, на окнах — решётки с обоих сторон, двери открываются реальными такими ключами, настоящими, а ещё дежурная сестра, к огромному сожалению, тоже была абсолютно настоящая — она ведь и правда никогда не спала. Но во всём происходящем был всего один плюс, он заключался в том, что мне было хотя и как-то странно и нелегко ощущать себя, но состояние было значительно легче, чем раньше. Несравнимо легче. В башке, постепенно перестающей быть картонной и свинцовой одновременно, вдруг забрезжили где-то вдалеке-вдалеке милые, добрые и позитивные мысли о том, что скоро совсем наступит весна, и что до того, как она наступит — я и не подумаю употреблять ничего из того, что. А когда она, эта весна, всё-таки придёт окончательно и бесповоротно, я вымучу плана, наберу себе пива и пойду… в Измайловский парк. Но мысли мои были жестоко обломаны тем, что вдруг наступило время ужина, на который давали, к огромному счастью, сосиски, к сожалению, оказавшимися бумажными на вкус, и тот самый чай, сделанный хуй знает из чего вообще. А после ко мне подошли учтивые санитары и снова попросили в наблюдательную, на капельницу.

На следующий день я почувствовал, что моя башка прояснилась окончательно, и пошёл попытаться найти доктора. Нашёлся он на удивление легко и быстро, я тут же сообщил ему, что всё стало очень-очень хорошо, словно я не пил вообще никогда и вообще ничего, и что пора бы мне, в общем-то, выписываться. На это доктор сообщил мне, что я подписал определённые документы, в соответствии с существующим законом я должен пройти осмотр у пары специалистов, да и вообще понаблюдаться здесь хотя бы неделю, а потом — всё, всего хорошего, на все четыре стороны, не возвращаться сюда никогда. После этого он добавил, чтобы я сейчас зашёл в его кабинет, потому что меня там кое-кто очень хочет видеть. На этом месте я похолодел, вспомнив слова страшно ухающего «Шона», но делать было больше нечего, я постучал и открыл дверь.

Их было двое. В белых халатах. Под халатами – серая форма, погоны их я не видел. Вроде бы, МВД-шники, тут же вспомнился Юрий Фёдорович, работающий в ФСБ и занимающий там далеко не самый низкий чин, но у меня не было телефона, чтобы позвонить, в дурдоме любая техника, кроме телевизора и радио, была под строжайшим запретом. Так я и остался там с ними. Один. Без малейшей возможности сбежать, достать средство связи, как-то избавиться от них, я стоял, прижавшись спиной к холодной жёлтой стене, почему-то вспомнилось: «Чапаев — в бурке, а Петька — в дурке», но на этот раз это было совсем не весело. Сильно не хватало Лёхи, уж вдвоём-то мы... Но это было — дело одинокое. А они уже начали задавать свои вопросы: «Игорь, вы что, не слышите, о чём я вас спрашиваю? Где вы брали то, что нашли у вас в крови? Не пытайтесь отнекиваться, нам всё прекрасно известно!» А известно им было то, что я очень долгое время употреблял кокаин, марихуану, иногда лизергин, реже — эфедрин, ещё реже – героин. Чаще всего — алкоголь, но это их не интересовало, а интересовали этих людей те места, где я брал всё вышеупомянутое, исключая, естественно, алкоголь. А ещё больше их интересовали люди. Имена и адреса. Точки. Они даже представить себе не могли того, что точек-то было всего две, и что я не простой торчок, что я барыга, причём барыга — масштаба достаточно серьёзного, да, вот такой я дурной барыга, нормальные барыги никогда не дотарчиваются до подобного состояния, в котором я загремел в это милое заведение, и даже если дотарчиваются, им обычно хватает ума пойти в частную клинику и сделать всё то же самое, но анонимно. Но я же не знал, что. И я же загремел. А ещё они понятия не имели так же и о том, что если я сдам хотя бы одну точку, то тут же подпишу себе этим самым действием смертный приговор, и ёбнут меня, наверное, минут через двадцать после моего выхода из больнички — я даже до дома добраться не успею, какой там нахуй план и пиво в Измайловском парке. В общем, сотрудничать я не хотел. Сказал, что брал у хачей на рынке, а как их опознаешь-то, они же все одинаковые и имён их я не знаю. Тут один из ментов сорвался, начал кричать, что я держу их за мудаков, что ни у одного хача ни на одном рынке нельзя, блядь, нельзя!.. Нельзя купить марку, ни один уличный барыга не продаст мне кокаин, и хуй с ним, что «розовый», даже такого у них не бывает никогда, тогда я продолжил врать о том, что иногда отоваривался на дискотеках, в клубах, кабаках и прочих шалманах, что этих людей я тоже не знаю, тогда он, снова повысив тон, заорал, что они сделают так, что меня переведут отсюда в институт имени Сербского, и уж там-то я запою соловушкой, там-то я узнаю, что такое — карательная психиатрия, электрошок и прочие пытки. Делать мне было нечего, спасать ситуацию было бесполезно, усугубить её было невозможно, я подумал: «А где это я, собственно, нахожусь?..» после чего свёл глаза к переносице, наклонил башку, нелепо вывернул ладони, пустил слюну струйкой, и произнёс, имитируя речь помешанных: «А вы меня переведёте в институт сербского… простите… чего именно сербского?» Тут первый «плохой» мент окончательно перешёл на крик: «В институт сербского всего!.. Там вообще всё сербское! И когда ты, гадёныш, окажешься там, ты сам по-сербски заговоришь!..» Я уже собрался ответить ему, что они вряд ли поймут меня, если я заговорю по-сербски, и им точно потребуется переводчик, но на этом месте вмешался «хороший» милиционер, потому что «плохой» уже схватил меня за пижаму и замахнулся, но «хороший» успокоил его, сказав, что рукоприкладство это не их методы работы, и раз Игорь отказывается сотрудничать, мы сейчас попросим выписать ему один очень хороший препарат, отлично восстанавливающий память и помогающий стать честным человеком. После этого они встали и вышли. Первый сеанс был окончен.

Я вышел в коридор и пошёл в сортир, закурил. Выкурил сигарету почти до конца, но вдруг там появились двое санитаров — те самые, любезно ставившие мне капельницу и объяснявшие, что скоро всё будет хорошо, и какие полезные препараты они мне дают. Но на этот раз эти санитары были совсем не такие любезные, они выкрутили мне руки, они волоком притащили меня в процедурную, стащили с меня штаны, сестра — новая, толстая и вообще какая-то здоровенная, спросила: «Аминазин? Шесть точек? А не дохуя на первый раз?» — «Доктор сказал так.» — «Ну, пиздец тебе, парень!» Я пытался вывернуться и куда-нибудь съебстись, но держали они крепко, а ещё она колола очень больно. Всё закончилось быстро, меня отпустили, а дальше почему-то стало как-то очень тихо, я поправил штаны, потёр больную жопу, поднял с пола свою пачку сигарет, достал одну, направляясь в туалет, но через несколько секунд я свалился на пол из-за жуткой, чёрной судороги, сводившей и выворачивающей наизнанку всё тело, я почувствовал, что моя рожа исказилась в какой-то дикой гримасе, тут они снова подхватили меня, для начала сунули мне в рот кляп со словами «Это чтобы ты челюсть не вывихнул», а потом приволокли меня в уже знакомую наблюдательную палату и привязали к койке ремнями, предназначенными, скорее всего, именно для таких случаев. А напротив проёма, служившего входом в наблюдательную палату, над пунктом сестры — висели часы. И я на них смотрел. Первые два часа меня била, жгла и колотила эта страшная, чёрная, горячая судорога, а потом откуда-то взялся свет, яркий-яркий, сначала он был в окнах, потом появился во всех проёмах, заполняя собой всё вокруг, судорога куда-то делась, я погрузился в этот свет и всё вокруг исчезло, а когда я снова открыл глаза — была ночь. Я чувствовал себя… Нет, это довольно сложно описать. Болело просто всё вообще. Я не без труда выплюнул обслюнявленный тряпочный кляп и позвал сестру. Дежурила та, молоденькая, перепуганная. Я попросил её отвязать меня. Она отвязала, она принесла мне мою пачку сигарет, которую я обронил, когда у меня началась судорога. Она спросила, за что меня так, я рассказал ей всё вообще, на что она ответила: «И правильно, и не говори! Сволочи они, сволочи, сволочи...» Она помогла мне дойти до сортира, она прикурила мне сигарету, она была со мной всё то время, сколько я курил, я выкурил три сигареты, одну за другой, подумав, что МакМёрфи из меня получился херовенький, тут в сортир вошёл «Шон», увидел меня, заухал, но тут сестричка сказада ему, что мне дали шесть точек — первый раз. Тут «Шон» приутих, велел держаться. Потом сестричка открыла для меня столовую, накормила холодными «бумажными» сосисками и напоила таким же холодным чаем. А потом – отвела меня обратно в палату, принесла какие-то таблетки, я выпил их и забылся.

Следующий день начался с приёма лекарств. Как и в той дурке, где мы были с Лёхой, к окошку в двери в процедурную выстраивалась очередь из этих мутных, тихих, мрачных, молчаливых людей, у окошка надо было назвать фамилию, после этого выдавали горстку таблеток и маленький пластиковый стаканчик, точно такой же, как и те, которые мы с Лёхой в детстве спиздили в процедурной вместе со спиртом. От этого всего пронимала страшная тоска, приходили воспоминания только о самых плохих моментах жизни, всё казалось омерзительным, время тянулось очень медленно, минуты проходили, словно часы, я не мог есть, не мог спать и не мог думать ни о чём хорошем вообще. Так и проходило время в дурке. Кошмар повторялся раз в два-три дня. Приходили менты, спрашивали у меня, готов ли я сотрудничать, я снова говорил про рынки, дискотеки и шалманы, после этого менты уходили, появлялись санитары и волокли меня в процедурную, всегда всё было по одной и той же схеме: уколы — от шести до восьми точек, судороги, дикая боль, появившаяся где-то во время третьей экзекуции, кляп, койка в наблюдательной палате, ремни, не прекращающиеся судороги, и каждый раз в конце появлялся этот свет, потом — забытье, пробуждение, ноющие суставы и затёкшие мышцы, выплюнуть кляп, позвать сестру, которая приносит что-то под названием «поддерживающая терапия», с трудом подняться и идти в сортир курить, держась за стену. И ждать ещё пару-тройку дней до того момента, когда мои новые друзья в белых халатах, накинутых на серую форму снова появятся в кабинете доктора, я снова буду стоять там, прислонившись к холодной жёлтой стене и повторять одно и то же: «Рынок… Дискотека… Шалман…» — «Значит, вы всё ещё не хотите сотрудничать? Ладно…» В итоге всегда появлялись санитары, но им уже не нужно было тащить меня в процедурную, я спокойно шёл туда сам, перед этим отдавал сигареты, которыми меня активно снабжал «Шон», дежурной сестре на посту, возвращался в процедурную, заголял зад, снова — уколы, кляп, судорога, боль, ремни и свет в конце. Всегда повторялось одно и то же.

Всё моё пребывание в дурдоме за меня почему-то переживали, в основном, двое, это был «Шон», имени которого я так и не знал до самого момента его выписки, и та маленькая вечно перепуганная медсестричка, периодически дежурившая ночами на наблюдательном посту. Однажды, когда после очередного визита моих новых друзей я подошёл к ней и оставил сигареты, она спросила: «Что, опять?» Я ответил, что да, опять. Повернулся и пошёл в процедурную. Когда меня несли в палату с кляпом во рту, я каким-то чудом умудрился посмотреть на неё, она плакала. Она видела, что я практически ничего не ем, и однажды спросила меня как-бы между делом, чего я хотел бы. Я представил себе здоровенный, жирный гамбургер и сказал, что хочу еду из МакДоналдса. Она начала таскать мне эту жратву, она приходила ко мне, как навещающая, когда была не её смена, она узнала, что я музыкант и однажды принесла мне гитару. Дождалась, когда кабинет главврача освободится, взяла меня за руку, привела туда, а там, вместо моих новых друзей, стояла в углу старенькая «Кремона» с металлическими струнами. Пол часа я потратил на то, чтобы привести не слушающиеся руки в норму, а потом я даже сыграл ей две песни — «Creep» и «Boys Don’t Cry». Однажды, после очередного визита друзей и беседы про рынки, шалманы и дискотеки, я проползал, оклемавшийся и больной, мимо процедурной, услышал знакомые голоса. Она говорила с лечащим на повышенных тонах. «Доктор, вы убьёте его!» — «Ничего, выживет… Расскажет и отпустим…» — «Доктор, а вам и им не приходило в голову, что он говорит правду?» — «Мне — да. Но проблема в том, что они этого понимать не хотят и не будут. Им нужны деньги.»

Денег я достать не мог, я даже попросил эту перепуганную сестричку принести мне сотовый, но она отказалась, сказав, что её уволят, что они обязательно узнают, что здесь везде какие-то датчики, глушащие сотовые телефоны, что она тут же лишится работы и места в общежитии. Но заботилась она обо мне, как могла. Выглядел я жутко, никого из родных и друзей видеть я совершенно не хотел, потому что не хотел, чтобы они видели меня в этом диком состоянии. Со всем этим нужно было срочно что-то делать, потому что я прямо-таки чувствовал, как Курносая приближается ко мне и с каждым разом после визита моих новых друзей она всё ближе и ближе, но вот что именно со всем этим ужасом нужно делать — было непонятно, вот был бы Лёха — уже давно ситуация была бы в норме, но Лёха тогда был во Владивостоке, и кроме него мне, пожалуй, никто не смог бы помочь. Так время и тянулось — медленно и мучительно.

В это время в дурке происходили самые разные процессы, пациенты выписывались, появлялись новые, иногда типы были исключительно интересными. Был один, которого приняли на каком-то рынке, где он собрал вокруг себя толпу народа, утверждая, что сейчас он руками заведёт солнце за горизонт. После пары дней терапии ему стало очень-очень стыдно. Был другой, его привезли ночью, он был огромного размера, кажется, даже больше «Шона», он швырялся креслами, стульями и диванами и орал: «Где моя мать?» Санитары пытались объяснить ему, что его мать скоро придёт, но потом они разобрали, что он орёт не «мать», а «мазь», то есть ему нужно чем-то вмазаться, тогда они каким-то образом скрутили его и вкололи снотворное, наутро он уже был тихим и сонным, а на следующий день его куда-то перевели, но той ночью шороху он дал знатно. Был ещё один тип, он развеселил всех тем, что говорил, что его сын — вокалист группы Brainstorm, а ещё ему очень долго не помогали капельницы и лекарства, я иногда любил беседовать с ним в сортире, стрельнув у него сигаретку. Он говорил, что его сын делает серьёзные успехи на музыкальном поприще, а я говорил ему, что я — колумбийский наркобарон, да вот попался, но не раскалываюсь. К нему каждый день приходила жена — девушка лет двадцати на вид, одетая в норковую шубку и увешанная золотыми цацками с брюликами. Интересовалась у лечащего, скоро ли у него пройдёт то, что он считает своим сыном какого-то непонятного хиппаря, лечащий разводил руками: «Делаем всё, что можем!» Потом она подолгу сидела с ним за столом в столовой, кормила его, о чём-то тихо говорила и плакала. Однажды мимо их стола прошёл я, направляясь на очередную беседу про дискотеки, шалманы и рыночных хачей, тут он вскочил, указал на меня и заорал: «Вот! Ленка! Это очень, очень хороший человек! Он из наших! Он не раскалывается! Игорь, скажи Ленке, что тебе нужно, у тебя будет всё!» На это я тихо сообщил, что мне бы сигарет и минералки, на следующий день, когда я в очередной раз оклемался и вытащил изо рта кляп, позвав сестру, моя вечно испуганная сестричка, развязывая ремни, сказала мне, что теперь у меня есть ящик Perrier и пять блоков Dunhill. Выписали этого типа через три недели. Да разные там были. Кто-то повстречался с чёртом, к кому-то вдруг пришла его мёртвая мамка, да только не во сне, а наяву, кто-то ловил тараканов, кто-то ещё что-то, но особенно запомнились вот эти. «Шон Коннери», отец хиппаря и ещё один тип.

Его привезли под утро, часов в шесть. Он был в ужасном состоянии, какой-то ничтожный, сутулый, прячущий лицо, рыдающий в голос и постоянно требующий вызвать милицию. Ему, как и всем буйным, тут же дали снотворное, наутро я обнаружил его под капельницей, с отрезвевшим и «очеловечившимся» лицом, но по нему было видно, что он страшно переживает. А когда настало время посещения, к нему пришла девочка, лет тринадцати на вид. Принесла ему бутерброды, газировку, книжки, всё это происходило в комнате для посещений, там стояли столы и стулья и горел свет. Они о чём-то долго говорили, сначала — очень тихо, но в результате он вскочил и закричал, чтобы вызвали милицию, чтобы она писала какое-то заявление и что он хочет в тюрьму. Девочка тоже вскочила и громко, но уверенно и спокойно сказала, что никакого заявления она писать не будет. Мне стало интересно, я стал заглядывать в комнату для посещений, когда они там бывали и отлавливал эти сцены несколько раз, он требовал милицию, говорил про какое-то заявление, рыдал и чуть ли не бился башкой об стол. Потом как-то я подошёл-таки к лечащему и спросил, что это за люди. Лечащий ответил, что такая информация вообще-то не придаётся огласке, но я ему уже стал как родной, и только чтобы я — никому ни слова. Я поклялся молчать, а история там, значится, вышла следующая. Была семья. Муж, жена и дочка жены. В результате жена этого мужа умерла какой-то нелепой смертью, они похоронили её, и муж тут же впал в запой. Девочка заботилась о нём, несколько раз вызывала ему «неотложку», но потом он всё равно срывался и пил, а в итоге его всё-таки пристукнула «белка», которая выразилась в том, что вместо своей любимой, пусть и не родной, дочечки он внезапно увидел покойную супругу. Ну и естественно, первое, что ему пришло в голову — совершить с ней половой акт. Малышка сопротивлялась, как могла, умоляла, пыталась запереться, но ничего не получалось, она даже плеснула на него кипятком из кастрюли, обварив ему ногу, но его желание оттрахать вернувшуюся с того света супругу от этого лишь усилилось и он сделал это с ней прямо на кухне, на полу. Это она рассказала лечащему. И попросила не вызывать милицию. В итоге всё у них получилось так, что она приходила к нему каждый день, носила газировку, бутерброды, сигареты и книжки, а потом его выписали. Я смотрел, как они идут по двору к КПП, он – сутулый, угрюмый и страшный, и она, стройная, худенькая, семенящая рядом, держащая его за руку и заглядывающая в глаза. Подумалось: вот ведь, какая интересная и милая пара получилась…

А потом начал наступать конец моей пытки. Начал он наступать точно так же внезапно, как и начался. После очередной беседы с моими друзьями я получил свои обычные семь точек аминазина, и дальше всё вроде бы шло почти по плану, только боль в груди вдруг стала невыносимой, а вместо света, который должен был, как обычно, появиться из окон и дверей, заполняя всё вокруг, внезапно наступила темнота и словно какое-то небытие. Дальше я помню слабо, врать не буду, но в результате у меня появилось понимание того, что я нахожусь в какой-то очень широкой и грязной трубе, стены её металлические, ржавые, сырые, я иду по этой трубе, еле держась на ногах, а передо мной — её завершение, там, в конце этой трубы, было видно краешек синего неба и деревья. Затем снова наступила полная темнота.

Очнулся я в совершенно другой палате. Я там был один, койка была всего одна, за окном был удивительно знакомый вид, я понял, что нахожусь в тридцать шестой больнице. Слегка напрягло и напугало то, что грудь болела и почему-то была перетянута эластичным бинтом, а дефибриллятор, зловеще поблескивающий в углу возле двери, поверг чуть ли не в истерику, я вытащил иглу капельницы из руки и попробовал сесть. Получилось неплохо. Рядом с койкой я обнаружил тёплые синенькие тапочки, влез в них и вышел в коридор, где на меня тут же набросилась дежурная сестра, которая сказала, что мне нужно лежать, я спросил у неё, в каком я отделении, она сообщила мне, что это кардиология, и что недавно меня перевели из реанимации, где я сутки находился на аппарате искусственного дыхания. Тогда я глянул на неё как можно более грозно, потребовал сигареты и телефон. Она дрожащей рукой протянула мне три тонких сигареты и сообщила, что телефон есть внизу, у дежурного, и что он разрешает больным звонить своим родным и друзьям.

С памятью на цифры у меня всегда было хуёво, но выкурив третью сигарету, стоя на лестнице, я всё-таки вспомнил городской телефон того самого Миши, у которого всё бралось. Я спустился к охраннику, он дал мне телефон, я набрал номер, моля бога о том, чтобы Миша был дома. Так оно и вышло, Миша взял трубку, услышав мой голос, тут же принялся причитать, прямо как какая-то бабка, что-то в стиле «Да куда же ты пропал, хорошо, что ты наконец снова с нами, уезжал ли ты отдыхать, или проблемы какие были, так надо было сразу звонить, ты ведь знаешь, я все твои проблемы решаю быстро и резко, что же ты молчал, а если бы совсем пропал, чтобы мы все здесь без тебя делали, а мы ведь искали, дома искали, у Инки твоей искали, у друзей у всех искали, Машу твою нашли, Маша в ужасе, Анечка в ужасе, все в шоке, где ты был?..» Мой ответ был простым: «Миша. Я был в дурдоме, где меня пытали менты. Сейчас я в кардиологическом отделении тридцать шестой больницы. Меня тут подлечат и переведут обратно. Пыток я больше не выдержу и начну называть имена. Чтобы я не начал этого делать, мне нужны деньги.» — «Сколько?» — «Две тысячи долларов» — «До которого часа можно навещать тебя?» — «До семи» — «Скоро буду».

Миша явился минут через тридцать после нашего разговора. Увидев меня, снова принялся причитать, потому что выглядел я, как покойник. Он принёс мне не две, а целых три тысячи, стодолларовыми купюрами. В кардиологии я провалялся ещё три дня, Миша регулярно навещал меня, строя фантастические планы на будущее, пытаясь хоть как-то подбодрить меня, он даже пытался приволочь туда Машку с Анечкой, но я убедил его в том, что делать этого не следует, потому что они милые, впечатлительные девочки и могут очень испугаться и расстроиться. Всё же, он позвонил Маше, сказал, что нашёл меня, хотя в реале всё было немного наоборот, и что со мной уже совсем скоро всё будет заебись, что, впрочем, тоже не было правдой на все сто процентов.

Потом я снова оказался в дуре. Первое, что я сделал – подошёл к лечащему и сказал, что нам с ним есть, о чём поговорить, серьёзно и предметно. Я предложил ему сделку: я даю ему лично в руки две тысячи долларов, а он меня выписывает. Лечащий тут же согласился, сказал, что нужно будет подождать всего пару дней. Своих новых друзей в сером я видел после этого всего один раз, они зашли в кабинет лечащего, он ждал их там, через пять минут они вышли оттуда, ко мне подошёл тот, который орал и угрожал, он пожал мне руку и сказал что-то типа того, что да, они проверили несколько местных дискотек, забрали в каталажку хачиков с местного рынка и что да, я им помог. И добавил тихо так: «Извини, братан. Раньше-то у тебя, видать, не получалось…»

На этот раз в процедурную идти не потребовалось.

Через два дня мне отдали мою одежду, сотовый, который даже был заряжен и что-то ещё было на счету, дали выпить эти таблетки, надавали мне их с собой, сказали, чтобы пил три раза в день, а ещё — чтобы пошёл и поставился на учёт в психоневрологический диспансер, мне там эти таблетки будут выдавать регулярно. Я спросил у него, что это, он сказал, что это «поддерживающая терапия». Потом он помог мне одеться и проводил до КПП. Я отошёл на несколько метров от ворот больницы, достал телефон и позвонил Мише, сказав ему, чтобы он встречал меня на Стромынке, на мосту через Яузу. И тихонько побрёл по направлению к. И это так и было — вот прямо так, словно после тяжёлой и долгой болезни, я вышел под серым, уютным апрельским мокрым снежком. Как и прежде, я был в своём длинном чёрном пальто, чёрных джинсах и грубых ботинках на высокой шнуровке, но уже без претензий на… На что-то ещё. Прохожие лепили меня, как хотели, а весна всё надвигалась и надвигалась, потом приехал Миша, я сел к нему в машину, и поехал домой, выслушивая его вот это вот «Да что же мы без тебя делали, ну наконец-то, это же такой ужас, этот аминазин, я знаю, что с людьми после него бывает, а ты вон держишься, ну ничего, сейчас я тебя домой отвезу, да ты не молчи, ты расскажи, что ж не позвонил-то сразу…»

Выйдя из машины у своего подъезда я достал из кармана конвертик с «поддерживающей терапией» и выкинул его нахуй. Мы поднялись ко мне, Миша постоянно что-то говорил, предлагал всё-таки позвать девчонок, девчонки-то, они же такие симпатичные, а какая из них твоя? Машка, или Анька? Я ответил, что они обе мои, но сейчас им лучше на меня не смотреть. Поставил чайник. Достал весы из тумбы в коридоре. Сорок шесть при росте метр восемьдесят с лишним — маловато будет, да… Чайник закипел, и тут я понял, что со мной происходит что-то не то. Нет, чай заварить я успел, я успел даже разлить его по чашкам, поставить на стол старинное печенье, валявшееся там с момента моего ухода, я успел даже позвонить бабушке, узнать, что квартира моя снова пустует, потому что мама теперь живёт у неё, я успел сказать бабушке, чтобы она приходила сама и позвала бы врача из тридцать шестой, и чтобы он захватил какие-нибудь витамины, потому что я очень истощён. А потом наступило оно.

Описать это состояние достаточно сложно. То есть говорить — не получается, встать не получается, я мог только держать голову и минимально двигать руками. Миша, увидав такой расклад, тут же затараторил про то, что вот, да, это ты те таблетки не выпил, теперь будешь вот такой, но это не насовсем, это пройдёт, и что он-то знает, всё заебись будет уже совсем скоро, и будет мне ещё и Машка, и Анька будет, и по парку ещё будем гулять, накуренные, будем шашлыки жрать и пиво пить, но тут пришла бабушка. Бабушка привела санитара, он осмотрел меня, сказал, что это крайняя степень истощения и что он такого не видел вообще никогда и что такое, скорее всего, может быть только после концлагеря. Попросил паспорт, но тут Миша увёл его в коридор, долго с ним о чём-то говорил и в результате через час у меня были витамины, полный холодильник еды, какие-то блядь сладости, но что главное – у меня появилась новенькая, сверкающая инвалидная коляска. Миша ушёл, обещал звонить и не покидать своего полудохлого друга, а со мной осталась бабушка. Моя милая, седая, горбенькая, самая любимая на свете бабушка вдруг проявила абсолютно немереное количество позитивной энергии, бабушка лучилась добром и светом, она кормила меня с ложечки, она помогала мне вставать, ложиться, а я мог только общаться с помощью ручки и большого блокнота, бабушка каждый день помогала мне усесться в мою инвалидную коляску и вывозила меня гулять в почти оттаявший и начинающий зеленеть Измайловский парк, бабушка говорила: «Эх, Игорёшка, наделал ты делов, но всё скоро будет хорошо, а ещё я знаю, что у тебя память-то хорошая, помнишь, как мы с дедушкой тебя на коляске по этим же дорожкам катали?» Я брал ручку и писал: «Помню, бабуля. Я люблю тебя.» — «И я тебя тоже люблю, Игорёшка, мама-то твоя вон совсем от тебя отвернулась, обиделась она… Но ты будь молодцом и всё будет хорошо…» Так и общались.

Однажды во время одной из таких прогулок в парке мы случайно встретили Михалыча. Он подошёл, поздоровался с бабушкой и спросил, кто это на коляске. Бабушка сказала, что на коляске — Игорёшка, вот, мы гуляем. Михалыч наклонился ко мне, и сказал: «Ник? Это ты? Да что случилось?» Я взял ручку и написал: «Я был сумасшедшим. Вот, иду на поправку.» Михалыч какое-то время прогулялся с нами, но потом ушёл. И тоже стал иногда навещать меня. Он оповестил всех наших общих знакомых о том, что я нашёлся, в итоге в моём доме стали частыми гостями Зуй, Студент, Ноль, Иудушка, весь этот ёбаный сброд, они приходили, сжирали пол холодильника, бухали, били стаканы, травили байки, в общем, развлекали меня, как могли.

Через месяц я вдруг понял, что могу ходить. Тренировался я в одиночестве. Причём ходить и говорить я начал мочь одновременно. Я брал «Осень патриарха» и, нарезая круги по большой комнате, читал вслух. Через пару недель я понял, что держусь уверенно, совершил вылазку до палатки, потом вернулся в квартиру и позвонил Студенту, сказав, что нужно срочно идти бухать в парк. Мы встретились возле «Двадцать третьего», набрали море коктейлей, съездили на третью Парковую к Олегу, взяли у него бокс плана и отправились в парк. Нажрались мы до полнейшего изумления, утром мне было настолько плохо, что я просил Студента изготовить мне яичницу и принести минералки. Когда мы пришли в себя, снова пошли в «Двадцать третий», на этот раз набрав там пива, потому что после коктейлей что-то совсем как-то тяжело было. Студент захватил гитару, мы пришли на нашу любимую аллею, открыли пиво, дунули, стали играть на гитаре по очереди, Студент показал мне пару своих новых зарисовок, выслушал мою историю, долго рассказывал о том, что там у них происходило всё это время, сидели мы там очень долго, и вот когда уже начало светать и мы с ним возвращались в квартиру, пиздуя «домиком» по той длинной, красивой аллее, которая идёт параллельно Народному проспекту, я вдруг понял: всё. Просто всё. И вот именно сейчас, в этот самый момент, даже не вчера и не час назад, а именно сейчас оно взяло и кончилось. И так не будет больше никогда. И, надо отдать должное, так действительно больше никогда не было. По-другому — бывало, оно по-разному бывало, по-всякому. Но вот именно так не было больше никогда.

А ещё – надвигался мой двадцать шестой день рождения.