Внимание!
суббота, 30 января 2016
Я даже не то, что вот прямо ищу, пока что я просто-напросто хочу прикинуть, сколько будут стоить его услуги, и будет ли моя идея целесообразной в свете той или иной стоимости. Если всё будет примерно так, как я себе представляю, то сотрудничество может продолжаться на регулярной основе. Нужен адекватный переводчик с умеренными расценками. Материалом для работы будут в основном интервью с музыкантами и небольшие статьи около-музыкальной тематики. Язык — английский. Зачем и для чего — если вы не переводчик, не спрашивайте. Я не скажу, не хочу разглашать свою задумку 
Пока что. P. S. Цены в долларах не предлагать.
Пока что. P. S. Цены в долларах не предлагать.
четверг, 18 апреля 2013
Название: Я и сумасшедшие. Часть первая
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм, приключения
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ о том, как мы знакомились с нехитрым ремеслом сумасшедших. Первая из трёх частей, не связанных общей сюжетной линией.
Двое не совсем нормальных подростков попадают в сумасшедший дом, им необходимо выбраться оттуда.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены, впрочем, сами персонажи, за очень редким исключением, никогда не существовали в реальности, их характеры и поступки принадлежат, в основном, разным людям, которых я знал или знаю. Персонажей я, в основном, "собирал по частям" из того огромного количества людей, с кем мне удосужилось общаться когда-либо и кто чем-либо запомнился.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент. Это не следует читать людям, страдающим нервными расстройствами, беременным, старикам и детям. Мне думается, что так будет лучше
читатьКогда я учился в третьем классе, со мной училась милая девочка, её звали Анечка. Она мне очень нравилась, несмотря на то, что она заикалась. Причём делала она это порой настолько сильно, что иногда с трудом можно было понять, о чём именно она сейчас говорит. Но она была очень хорошей и очень милой девочкой, мы с ней дружили, по классике – я провожал её до дома, таская наши портфельчики, несмотря на то, что жила Анечка в охуенных ебенях, это место называлось Кирпичная улица, тогда для меня это были пиздец какие ебеня. Кончилась вся эта прелесть тем, что её родители от кого-то узнали об одном эффективном методе лечения заикания – с помощью электричества. В один прекрасный день моя милая Анечка не без труда сообщила мне о том, что завтра её повезут на процедуры, исцелять от заикания, и что она очень боится, но я сказал ей, что всё будет нормально, и чтобы она не беспокоилась, потому что родители очень любят её, а ещё они всегда лучше всех знают всё на свете. В принципе, это был наш последний разговор.
На следующий день её не было в школе, через день – тоже, я пару раз заходил к ней, её мама говорила, что Анечке нездоровится и что лучше её сейчас не беспокоить. Она появилась в классе только через неделю, пребывая в каком-то сумрачном, растерянном и жалком состоянии, говоря что-то не совсем понятное. Зато сами слова, которые она произносила – звучали ровно, абсолютно чисто и совсем без признаков заикания, жаль только, что в них не было никакого смысла. На уроке математики учительница заподозрила неладное, попросила Анечку встать и досчитать вслух до пятидесяти. Анечка встала и, растерянно глядя в пространство, начала считать. До двадцати девяти всё было в порядке, но потом последовало двадцать десять и двадцать одиннадцать, училка билась с ней какое-то время, но в итоге всем стало ясно, что бедная Анечка окончательно потеряла рассудок, став сумасшедшей. Урок был остановлен, дети – выставлены из класса, в школу тут же была вызвана Анечкина мама, она забрала её, и после этого никто никогда не видел милую девочку Анечку. Такие дела.
С нехитрым ремеслом сумасшедших я знаком чуть более, чем очень хорошо, я даже однажды совершенно случайно на короткое время сделался сумасшедшим сам, достигнув этого умения самостоятельно, практически без чьей-либо помощи, хотя это вообще не то было, речь о чём идёт, но сейчас не совсем обо мне всё это всё равно, я не важен иногда порой, потому что это рассказ о том, в основном, как складывались мои отношения с некоторыми из сумасшедших людей и обо всём прочем. Мои отношения – потому что чьи же ещё? Рассказ этот пишу я ведь. Он будет о том, каким образом, почему, для чего, нахуй и вообще зачем. И даже не совсем об этом рассказ этот, а о ремесле нехитром людей сумасшедших. Не могу я, впрочем, сейчас предположить даже, будет о чём этот рассказ дальше и о чём в нём будет про, впрочем, обычное дело это, никогда не знаю я, чем всё закончится, когда берусь за, поэтому я вообще хуй знает, что из этого всего сейчас получится, наверняка в рассказе этом опять окажутся пизданутые друзья мои и сам я, абсолютно невменяемый порой иногда. Но изложить доступно постараюсь здесь теперь сейчас вот.
Раньше я считал, что нехитрое ремесло сумасшедших заключается в том, что днём они, как все люди, ходят на работу, потом, допустим, идут в магазин, покупают продукты, ужинают, может быть даже курят, пьют чай, как вариант – новости по телеку смотрят, а потом, ночью, выходят на улицу и в тёмной-тёмной подворотне кого-нибудь со всей силы палкой по черепу – хуяк! Или нож в спину вонзают со зловещим смехом, например. Или может даже не в спину, а в живот, что в несколько раз безумней, потому что очень отвратительно. Но после случая с бедной Анечкой я стал считать, что искусство быть сумасшедшим – очень грустное, и что оно заключается в основном в том, чтобы ничего не соображать, иметь растерянный вид, никого не узнавать, бессвязно отвечать на вопросы и говорить «двадцать десять» и «двадцать одиннадцать», я тогда ещё не знал о том, что оба варианта моих соображений на тему ремесла сумасшедших – абсолютно реальны, и то и другое – части одного великого мастерства – быть пизданутым на всю голову, и что кроме уже известных мне ответвлений данного искусства есть и другие разновидности, порой ещё более сумасшедшие.
По Анечке я тосковал очень долго – почти пол года, из безумной тоски меня выводил мой ёбнутый друг Лёха – в основном, и очень нормальные родственники – по мере возможности. Мы с Лёхой ловили котов, складывая их в отделение для мячей на футбольной «коробке», катались на крыше лифта, лазали по чердакам, по подвалам, и совершали прочие поступки, достойные, как нам казалось, настоящих сумасшедших. Нам говорили так: «Эй, вы, сумасшедшие идиоты! А ну-ка быстро слезли с дерева!» Или так: «Пизданутые малолетки, хорош по подвалам лазать, сейчас милицию вызову!» Но нам было по хую, мы только ржали в ответ, как ненормальные. С годами наше стремление стать сумасшедшими стало проявляться в более жёстких формах, и в итоге мы всё-таки смогли в полной мере ознакомиться с условиями существования сумасшедших, пусть и не с самим искусством в полной мере, но всё-таки. Это было примерно так.
Осенью, когда мы пошли учиться в седьмой класс, было время жесточайшей школьной депрессии. Тем временем сами мы стали чуть старше, и нам было уже совершенно не интересно лазать по чердакам и подвалам просто так, бесцельно, при этом было необходимо бухать и курить, с этим были связаны определённые сложности, вызванные тем, что в те суровые времена далеко не каждый торговец такими величайшими русскими народными ценностями, как бухло и табачные изделия, мог продать двум тринадцатилетним идиотам свой замечательный товар, так как имелся огромный риск получения им – продавцом – очень и очень внушительных пиздюлей за продажу спиртного и табака несовершеннолетним, пусть нам и было на двоих целых двадцать шесть лет. Способов борьбы с этой хуйнёй было несколько, первый – и главный способ – заключался в том, что нужно было подойти к какому-нибудь мужчине в очереди в винный, и, предварительно извинившись, сообщить ему о том, что ситуация внезапно сложилась самым нехорошим образом, и теперь срочно требуется строго определённое количество алкоголя, так вот, это всё не для нас, а для совершенно другого человека, который лежит, бледный, на своей кровати, и не может пошевелить ни рукой ни ногой, вот, возьмите, это его деньги и он очень просил… В общем, нужно было напиздить что-нибудь в стиле «Папа просил принести ему похмелиться, а вечером к нему придёт друг!» и дать столько денег, чтобы покупающему хватило бы на дополнительную бутылку пива. Обычно на такое велись и мы почти никогда не бывали в обломе.
Но в один не очень прекрасный день ситуация сложилась не самым лучшим образом. Моросил хмурый дождик, винный закрывался в восемь, завоза не было, на прилавках стояла только невкусная гадость типа креплёного вина и не совсем понятной, но очень дорогой настойки, в магазине не было вообще никого, времени было уже половина восьмого, на улице похолодало, мы стояли возле входа в винный, мы уже были согласны даже на то, чтобы взять пару бутылок «крепухи», я предпринял попытку купить вино, минуя подставное лицо, которого всё не было и не было, продавщица сказала мне так: «Ты что, ёбнутый? Иди отсюда на хуй, мальчик!» Словом, наступила безысходность, но тут на горизонте появилась тёмная, сутулая, покачивающаяся фигура, вяло бредущая в сторону винного. По мере приближения фигуры выяснилось, что это один из пьяниц с «линейки», часто блиставший такими поступками, как участие в пьяных драках и валяние на тротуаре или под лавкой в невменяемом состоянии. Узнав его, мы страшно обрадовались – вот она, удача, сама идёт к нам в руки! Но не тут-то было, у этого мудака почему-то вдруг проснулось гражданское самосознание, услышав нашу просьбу, он угрюмо глянул на нас, и произнёс пророческое: «Папе на опохмел? Пиздить будешь в милиции, а мне – нехуй здесь!» Не помогло даже «Ну дядь, слышь, ну пожалуйста, чё те стоит взять-то, сдачу себе оставишь!» На это он лишь замахнулся и проревел что-то такое, что понять было практически невозможно, скорее всего, это было похоже на речь буйных сумасшедших, немного пугающую. Этот поступок задел и расстроил нас, в этой связи мы решили отомстить этому мерзкому пьянице. План нашей мести заключался в том, что когда он выйдет, мы проследим за ним, а когда он уйдёт во дворы, мы внезапно настигнем его и очень сильно отпиздим, забрав у него всё его бухло, а потом пойдём за железную дорогу и употребим там нашу добычу. Всё так и вышло, добычей стали те самые две бутылки «крепухи», о которых мы мечтали, стоя перед входом в ожидании подставного лица. Радости нашей не было предела, но до железной дороги мы так и не дошли, встретив на Зверинецкой знакомый народ, уже побухивавший ту же самую «крепуху», мы спокойно стояли и трепались с ними, когда к нам подъехал милицейский «козёл», оттуда вышли двое ментов с фонарями, народ почему-то остался на месте, стоя в каком-то полупьяном отупении, один из милиционеров спросил: «Они?» Из «козла» послышался утвердительный ответ, очень хриплый, нас тут же приняли, усадили в машину и отвезли в «тридцать один», где посадили в «обезьянник» без объяснения причин, хотя они и так были ясны, хули тут объяснять-то, в принципе.
Где-то через час в отделение пришёл мой дедушка, а потом и мама Лёхи, они долго говорили о чём-то с толстым и очень грозным следователем Пановым в коридоре, из-за эха было невозможно понять, что они говорят, отчётливо слышались только отдельные слова, примерно такие: «Черепно-мозговая травма!» или: «Перелом предплечья!» и ещё: «Заявление!» Лёха сказал: «Это какой-то бред сумасшедших!» я согласился, но тут нас пришли выпускать, по ходу действия объяснив нам, какие у нас перспективы, а были они следующие: потерпевший написал заявление, забирать он его не будет, это раз. Мы состоим на учёте в детской комнате милиции, это два. Если будет суд, мы отправимся в колонию, это три. Но никому в отделении не нужна такая статистика по подросткам, это четыре. Поэтому послезавтра мы отправляемся с вещами в психиатрическую лечебницу для проведения судебно-медицинской экспертизы, это пять. На недельку. Признают невменяемыми – точно, без вариантов. Никитина и Дудукина признают нормальными? Не смешите, не надо.
Туда нас везли на машине, где это находилось – я хуй вспомню уже сейчас, да я и не понимал тогда толком, где это. Это было где-то в Подмосковье. Мне показалось, что мы, вроде бы, проехали платформу Катуар, но может быть, это была и не она. Внутри дурдома было очень уныло, в первый день не происходило вообще ничего, кроме того, что нас заставили переодеться в пижаму на первом этаже, потом проводили по лестнице в отделение, где было пусто, на всё огромное отделение там было пять-шесть мальчиков, каких-то зашуганных, тихих и незаметных, но потом выяснилось, что их, на самом деле, значительно больше, выяснилось, что их там вообще дохуя, случилось это тогда, когда нас всех позвали на ужин в столовую, где внезапно почти все столы оказались заняты. На ужин была рыба, сделанная из одних костей, и пюре, сделанное из комьев, а так же чай, сделанный из какой-то абсолютно безвкусной хуйни, всё это называлось «рыба жар картошка вар». На ночь там давали какие-то таблетки, стоя в очереди к окошку в двери в процедурную и глядя на окружающих нас тихих сумасшедших, я понял, что это происходит с ними из-за таблеток. Лёха сказал: «О, сейчас нам дадут колёса, это круто!» и глупо заржал. Я толкнул его локтем в бок и прошипел: «Возьмёшь под язык и плюнешь в сортире!» Он сначала пытался возмущаться шёпотом, но я настоял на своём, а в сортире объяснил ему всё насчёт этих тихих ребят, почему их вроде бы так мало, но на самом деле – очень много, почему они почти не разговаривают, вяло шарятся по коридору, почему они всё время молчат, ничего не делают и вообще, почему здесь стоит такая зловещая тишина. Ночью, когда все, включая дежурную сестру, заснули, мы тихонько спиздили из процедурной банку со спиртом и эти маленькие пластмассовые стаканчики для запивания таблеток, развели спирт водой из-под крана, принялись бухать и думать, что же нам делать дальше.
План наш заключался в том, что для начала нужно было осмотреться и понять, что здесь к чему. Утром мы вполне сошли за своих, мы были примерно такие же вялые и мутные, пусть и слегка опухшие. Точно так же, как и вечером, мы избавились от таблеток, и, позавтракав, начали осмотр. Осмотр тут же принёс положительные результаты, выяснилось, что все двери имеют совершенно одинаковые замки, а у каждой сестры есть специальный ключ, квадратного сечения. Когда наступила ночь и все снова уснули, мы взяли зубную щётку и, выяснив, что она идеально подходит для открывания вообще всех дверей в этом дурдоме, проникли на лестницу. Вид из окна обнадёживал: справа от выхода виднелась сторожка возле ворот, забор был совсем не сложным, «колючка» в паре мест была оборвана, в общем, нам пока везло, останавливало только три момента: зарешёченные окна на первом и втором этажах, трезвый и не спящий сторож на первом перед выходом и, что самое главное, у нас не было никакой одежды, кроме беленькой с голубыми полосками больничной пижамы. Как бороться с первыми двумя проблемами – было ясно, но непонятным оставался момент со шмотками, на улице по ночам температура уходила в лёгкий минус, куда и сколько предстояло идти после того, как мы покинем территорию психбольницы – было не совсем понятно, всё это однозначно грозило как минимум бронхитом и пневмонией. Лёха сказал: «Блядь, надо было летом сюда попадать!» Спать мы легли в расстроенных чувствах, не став даже пить наш разведённый спирт, которого, надо отдать ему должное, оставалось ещё чуть ли не три четверти от выпитого прошлой ночью.
А на следующий день, после очередной раздачи таблеток и зашкаливающе невкусного завтрака, нас вызвали на приём к психологу. Психолог почему-то располагался в небольшом, уютном домике, находящемся во дворе больницы. Мы с сестрой спустились по лестнице на второй этаж, где она своим «фирменным» ключом открыла одну из дверей, какое-то время её не было, а вернулась она, держа в руках две телогрейки, пару тёплых синих треников и четыре валенка. Мы одели шмотки и попёрлись к психологу, она вызывала нас по очереди, она задавала какие-то несусветно идиотские вопросы, показывая дурацкие картинки и требуя нарисовать какую-то ненужную хуйню, когда всё это, наконец, закончилось и мы под контролем сестры шли обратно в наш корпус, Лёха прошептал мне на ухо: «Сейчас надо проследить, куда она пойдёт относить шмотки, а ночью мы спиздим их и съебёмся отсюда!» Когда сестра скрылась за дверью, я тихонько придержал её, чтобы она не захлопнулась, заглянул в проём и увидел, что сестра направляется прямо по короткому коридору и открывает дверь в его конце. Кроме дверей, в этом коридоре не было вообще ничего, а нужную дверь она открывала всё тем же ключом. Я сообщил об этом Лёхе, который тут же принялся нервничать и шипеть: «Ты запомнил дверь? Нет, скажи, ты точно запомнил? Ты ведь вечно нихуя не помнишь, надо было мне…»
Когда наступила ночь, мы, на всякий случай прихватив с собой нашу банку с разведённым спиртом, стаканчики и оставшуюся пачку «Столичных», отправились проверять ту комнату, в которую сестра отнесла шмотки. Проверка принесла самые положительные результаты. Помимо телогреек и треников там оказались ещё и шапки, вся одежда была с номерами, а ещё в этой комнатушке почему-то были лопаты, мётлы, совки и веники. Мы одели наши новые прикиды поверх пижамы и начали выбираться из больницы. Первым препятствием был дед, сидящий в стеклянной будке при входе. Он казался самым сложным моментом этого квеста, когда прошлой ночью мы рассматривали холл с его будкой, всё казалось значительно более простым, но теперь совершенно непонятным представлялось то, каким именно образом можно, минуя его, пройти этот небольшой холл и попасть к выходу. Дверь была приоткрыта, это вселяло ещё большую надежду на освобождение. Лёха, в отличии от меня, обладавший нормальным зрением, уставился в стекло двери, отделявшей нас от холла, какое-то время он напряжённо разглядывал деда в его будке, а потом проговорил: «Слава богу! Знаешь, почему открыта дверь? Дедок ходит курить, я вижу на его столике пачку «Примы». Так вот, когда он пойдёт курить в следующий раз, мы очень тихо выйдем, пролезем под турникетом и подойдём к самой двери, если он, возвращаясь, не заметит нас – быстро выйдем наружу, пока он будет идти обратно в будку, повернувшись к нам к нам спиной. Ты понял?» Я утвердительно кивнул и мы принялись ждать. Ожидание казалось бесконечным, постоянно мерещились какие-то звуки, шаги и шорохи, доносящиеся сверху, Лёха периодически принимался паниковать, говоря что-то в стиле: «Блядь, сюда кто-то идёт, точно!» или: «Ну всё, пиздец, они поняли, что нас нет и начали искать!» Но тут дед наконец достал сигарету из пачки, поднялся и вышел на улицу. Было видно, как загорелась спичка, а потом за дверью на улице воцарилась темнота. Мы вышли в холл. Я подумал: интересно, он стоит спиной к двери, или смотрит сквозь стекло внутрь больницы? Но дед, скорее всего, стоял спиной к двери. Когда мы пролезали под турникетом, Лёха почему-то снова запаниковал и отобрал у меня нашу банку со спиртом, сказав, что я её точно разобью, потому что я всегда и всё вообще делаю не так как надо, при этом он почему-то отдал мне сигареты и маленькие пластмассовые стаканчики. Мы встали у стены справа от двери. Через некоторое время дверь бесшумно распахнулась и дед вошёл обратно в холл. В следующую секунду мы уже были на улице, мы отошли от двери на пару метров, чтобы немного подождать и узнать, не заметил ли он нас и не выйдет ли за нами следом, прихватив ружьё, но ничего такого не произошло, мы зашли за угол корпуса, чтобы не палиться напротив сторожки у ворот, за углом мы обнаружили несколько металлических бочек и, используя одну из них в качестве стола, принялись бухать наш разведённый спирт и курить. Всё, что оставалось сделать, казалось нам очень простым. Нужно было всего лишь перелезть через забор в том месте, где была оборвана «колючка», и дойти до шоссе, по которому нас привезли. А дальше – автостопом. Таков был наш нехитрый план.
Преодолев забор и оказавшись на опушке перед сторожкой и воротами, мы столкнулись ещё с одной проблемой, абсолютно непредвиденной. Я отчётливо помнил, что подъезжали мы к дурдому по дороге, ведущей сквозь лес, но проблема была в том, что дорог было три, они расходились, как в известной русской народной сказке, а лес был везде. Он был повсюду и при этом он казался каким-то абсолютно недобрым, совсем не сказочным, он был реальным таким лесом, где запросто можно напороться на голодное зверьё или, как вариант, на настоящего сбежавшего сумасшедшего, абсолютно дикого, агрессивного и пизданутого. Лёха опять принялся паниковать, говоря, что не помнит, по какой из дорог нас сюда привезли, и вообще, у него тогда не было планов съебаться отсюда, так что он не виноват в том, что ни хуя не запомнил, он же не знал, что там, внутри, людей зомбируют таблетками и кормят какой-то абсолютно невозможной хуйнёй на завтрак, ужин и обед, и что там вообще нельзя находиться больше пятнадцати минут. У меня не было идей, я предложил взять и вместе попытаться вспомнить, откуда именно мы подъехали, справа, прямо, или слева, в итоге мы чуть не попиздились из-за этого, но всё-таки приняли единодушное решение идти наобум, потому что если есть дорога, то это не означает ничего, кроме того, что она однозначно куда-нибудь приведёт.
Шли мы около полутора часов, периодически останавливаясь, чтобы выпить нашего спирта. Дорога почему-то не собиралась приводить нас вообще никуда, Лёха приуныл уже окончательно, как вдруг во время одного из наших привалов он поднял указательный палец вверх и шёпотом сказал: «Тихо! Ты слышишь?» Сначала я чуть не обосрался от страха, потому что обычно эти слова не означали ничего хорошего, а тут ещё сама ситуация была немножко стрёмной, дорога, вокруг этот чёрный и жуткий лес, тишина и темнота, фонарей нет. Но потом этот звук услышал и я. Он доносился откуда-то слева от направления нашего движения, и он был настолько сладким и чудесным, что я чуть не забыл, что мы собирались ещё немного выпить. Лёха спросил у меня, слышал ли я, я ответил, что да, и что его не глючит, там действительно ездят машины. Мы начали ломиться в сторону источника звука прямо сквозь лес, и вскоре увидели свет фонарей, а потом вышли на само шоссе. Это была какая-то трасса федерального значения, широкая, хорошо освещённая, была ночь, машины проезжали редко, но они там всё-таки были, мы тут же принялись отмечать нашу находку, а потом стали думать, как попросить водителя отвезти нас до Москвы бесплатно. «Да по хую, куда! – говорил Лёха – Главное, чтобы в Москву, а там утром начнёт ходить транспорт, и всё, спасение!» В этом я был с ним полностью согласен. На тему того, что именно говорить водителю – было решено, что нужно просто очень-очень вежливо попросить, а на вопрос, откуда мы вообще здесь взялись – сказать, что из Москвы, здесь неподалёку в поход ходили и отбились от своих, заблудились и вся хуйня.
Когда, наверное, уже пятый из остановившихся шофёров послал нас с нашей просьбой на хуй и уехал, Лёха поправил постоянно съезжающую на рожу шапку и мрачно произнёс: «Да, блядь. Что-то здесь не так.» В принципе, у меня было несколько предположений на тему того, что же, всё-таки, не так в сложившейся ситуации. Сигареты подходили к концу, жрать хотелось уже очень сильно, единственным, что никак не заканчивалось – был наш спирт в трёхлитровой банке. А это самое «не так» скорее всего, заключалось в том, что выглядели мы, как зеки, сбежавшие из подростковой колонии. Огромные ватники, сползающие на глаза шапки, нелепо висящие треники и валенки чуть ли не выше колен – кто нас повезёт? Идти пешком – не реально. Ловить попутку – без мазы. Что делать? Непонятно. С шофёрами в основном пытался разговаривать я, потому что у меня, с понтом дела, интеллигентная рожа и звоню я более-менее складно. Ну и хули с того? Ватник же, шапка и валенки. Тут уже похуй на речь и рожу. А ещё, так, может быть, даже хуже, чем если бы я имел шпанистый вид и ботал по фене. Было принято решение совершить ещё несколько попыток, только при том условии, что с шофёрами будет общаться Лёха, а не я. Тут они, как назло, вообще перестали останавливаться. Мы принялись курить и бухать наш спирт, но тут на обочину внезапно съехал синенький с белой мордой грузовичок «ЗИЛ». Мы спрятали наши стаканчики, выбросили сигареты, тут дверь грузовичка распахнулась и оттуда высунулся мужик в форме. Сначала я хотел бежать, но потом понял, что это не мент, а вояка. Он спросил: «Ребят, чё стряслось-то?» Тогда Лёха, тихо прошипев мне на ухо «Сейчас я…» подошёл к двери грузовичка, засунулся туда по пояс и о чём-то долго говорил с воякой-водителем. После минут пяти разговора он обернулся, махнул и сказал: «Садись, поехали!»
Ехали долго, молча. Водитель разрешил нам курить. Он довёз нас аж до самой Большой Черкизовской, оттуда до нашей местности рукой подать. Остановился напротив озерца у церквушки, пожал нам руки, пожелал удачи. Мне показалось, что он был немного печальным и напряжённым. Мы сели на лавку, достали стаканчики, наполнили их нашим нескончаемым спиртом, выпили, закурили. Я спросил у Лёхи, чего он такого ему там наговорил, что он – шофёр – с такими почестями нас довёз, да ещё и извинился, что не прямо до наших краёв. Лёха подумал несколько секунд, и изрёк примерно следующее: «Понимаешь, Ник. Меня так заебало всё, что там с нами происходило, что я решил спороть какую-нибудь злобную чушь, а он взял и поверил. Мне стыдно теперь!» Я принялся упрашивать Лёху, чтобы он сообщил мне, что именно он сказал водиле. Лёха долго отказывался говорить, но в итоге всё-таки сознался: «Я сказал ему, что… Что наши деды и бабки в войну полегли, отцы – по тюрьмам сидят, матери – пьют, старшие братья – воры и хулиганы, сёстры – проститутки, а сами мы – сумасшедшие! И вот не подбросите ли вы нас до родного Измайлово…»
Весь этот бред был, естественно, абсолютным вымыслом, кроме последнего утверждения, оно было стопроцентно верным и точным. А потом мы всё-таки допили наш спирт и, пьяные, пошли по домам. Было около половины седьмого утра. А дома выяснилось, что мой дедушка ещё вчера решил все наши проблемы в милиции, завтра за нами должен был приехать шофёр. А ещё после этого инцидента меня не пускали в школу целых две недели. Лёху – всего одну, ему было легче сопротивляться, потому что семья поменьше. Моих всех поди, переспорь. Ну ничего, справился.
Второй раз я оказался в психиатрической лечебнице по долгу службы – однажды весной начали приходить повестки из военкомата, потом пришли какие-то люди оттуда, лично, а я был в ссоре с дедушкой, и не мог попросить его избавить меня от этой напасти, а ещё тогда нашего друга Студента чуть не забрали в армию, я испугался и начал косить, но тогда там не происходило ничего интересного, там были только косящие типа меня и иногородние служивые, тоже стремящиеся откосить. Из интересного – там была миленькая медсестричка, с которой я тут же подружился, она «по большой дружбе» ширяла меня реланиумом по вене, мне очень нравилось это состояние, а я взамен просил друзей, навещавших меня, принести мне гашиша и угощал её. Ещё там был один настоящий сумасшедший – мрачный псих, постоянно тусовавшийся в курилке, он утверждал, что его сюда упекла жена, так она это только потому, что у него есть свои собственные сбережения, он хранит их в чемодане на чердаке одного из домов возле Комсомольской площади и не говорит ей, где находится это место. На вопрос «А что там у тебя? Валюта, или золото?» отвечал: «Да деньги там, деньги. Разные. Итальянские, американские, французские… Космические…» А про третий раз, когда я оказался в психушке я вообще ничего не буду рассказывать, потому что это получится вовсе не забавная история, а истории, не забавные вовсе – нужны ли они, в общем-то вот? Не считаю правильным рассказы такие печатать всеобщее обозрение на. Дети есть здесь, в больших количествах, грудные в том числе, беременные старики и кормящие грудью животные. По сему говорить не буду я об этом на этот раз, чуть позже продолжу о своём опыте знакомства с ремеслом людей, на голову пизданутых совсем вообще.
Конец первой части.
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм, приключения
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ о том, как мы знакомились с нехитрым ремеслом сумасшедших. Первая из трёх частей, не связанных общей сюжетной линией.
Двое не совсем нормальных подростков попадают в сумасшедший дом, им необходимо выбраться оттуда.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены, впрочем, сами персонажи, за очень редким исключением, никогда не существовали в реальности, их характеры и поступки принадлежат, в основном, разным людям, которых я знал или знаю. Персонажей я, в основном, "собирал по частям" из того огромного количества людей, с кем мне удосужилось общаться когда-либо и кто чем-либо запомнился.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент. Это не следует читать людям, страдающим нервными расстройствами, беременным, старикам и детям. Мне думается, что так будет лучше
читатьКогда я учился в третьем классе, со мной училась милая девочка, её звали Анечка. Она мне очень нравилась, несмотря на то, что она заикалась. Причём делала она это порой настолько сильно, что иногда с трудом можно было понять, о чём именно она сейчас говорит. Но она была очень хорошей и очень милой девочкой, мы с ней дружили, по классике – я провожал её до дома, таская наши портфельчики, несмотря на то, что жила Анечка в охуенных ебенях, это место называлось Кирпичная улица, тогда для меня это были пиздец какие ебеня. Кончилась вся эта прелесть тем, что её родители от кого-то узнали об одном эффективном методе лечения заикания – с помощью электричества. В один прекрасный день моя милая Анечка не без труда сообщила мне о том, что завтра её повезут на процедуры, исцелять от заикания, и что она очень боится, но я сказал ей, что всё будет нормально, и чтобы она не беспокоилась, потому что родители очень любят её, а ещё они всегда лучше всех знают всё на свете. В принципе, это был наш последний разговор.
На следующий день её не было в школе, через день – тоже, я пару раз заходил к ней, её мама говорила, что Анечке нездоровится и что лучше её сейчас не беспокоить. Она появилась в классе только через неделю, пребывая в каком-то сумрачном, растерянном и жалком состоянии, говоря что-то не совсем понятное. Зато сами слова, которые она произносила – звучали ровно, абсолютно чисто и совсем без признаков заикания, жаль только, что в них не было никакого смысла. На уроке математики учительница заподозрила неладное, попросила Анечку встать и досчитать вслух до пятидесяти. Анечка встала и, растерянно глядя в пространство, начала считать. До двадцати девяти всё было в порядке, но потом последовало двадцать десять и двадцать одиннадцать, училка билась с ней какое-то время, но в итоге всем стало ясно, что бедная Анечка окончательно потеряла рассудок, став сумасшедшей. Урок был остановлен, дети – выставлены из класса, в школу тут же была вызвана Анечкина мама, она забрала её, и после этого никто никогда не видел милую девочку Анечку. Такие дела.
С нехитрым ремеслом сумасшедших я знаком чуть более, чем очень хорошо, я даже однажды совершенно случайно на короткое время сделался сумасшедшим сам, достигнув этого умения самостоятельно, практически без чьей-либо помощи, хотя это вообще не то было, речь о чём идёт, но сейчас не совсем обо мне всё это всё равно, я не важен иногда порой, потому что это рассказ о том, в основном, как складывались мои отношения с некоторыми из сумасшедших людей и обо всём прочем. Мои отношения – потому что чьи же ещё? Рассказ этот пишу я ведь. Он будет о том, каким образом, почему, для чего, нахуй и вообще зачем. И даже не совсем об этом рассказ этот, а о ремесле нехитром людей сумасшедших. Не могу я, впрочем, сейчас предположить даже, будет о чём этот рассказ дальше и о чём в нём будет про, впрочем, обычное дело это, никогда не знаю я, чем всё закончится, когда берусь за, поэтому я вообще хуй знает, что из этого всего сейчас получится, наверняка в рассказе этом опять окажутся пизданутые друзья мои и сам я, абсолютно невменяемый порой иногда. Но изложить доступно постараюсь здесь теперь сейчас вот.
Раньше я считал, что нехитрое ремесло сумасшедших заключается в том, что днём они, как все люди, ходят на работу, потом, допустим, идут в магазин, покупают продукты, ужинают, может быть даже курят, пьют чай, как вариант – новости по телеку смотрят, а потом, ночью, выходят на улицу и в тёмной-тёмной подворотне кого-нибудь со всей силы палкой по черепу – хуяк! Или нож в спину вонзают со зловещим смехом, например. Или может даже не в спину, а в живот, что в несколько раз безумней, потому что очень отвратительно. Но после случая с бедной Анечкой я стал считать, что искусство быть сумасшедшим – очень грустное, и что оно заключается в основном в том, чтобы ничего не соображать, иметь растерянный вид, никого не узнавать, бессвязно отвечать на вопросы и говорить «двадцать десять» и «двадцать одиннадцать», я тогда ещё не знал о том, что оба варианта моих соображений на тему ремесла сумасшедших – абсолютно реальны, и то и другое – части одного великого мастерства – быть пизданутым на всю голову, и что кроме уже известных мне ответвлений данного искусства есть и другие разновидности, порой ещё более сумасшедшие.
По Анечке я тосковал очень долго – почти пол года, из безумной тоски меня выводил мой ёбнутый друг Лёха – в основном, и очень нормальные родственники – по мере возможности. Мы с Лёхой ловили котов, складывая их в отделение для мячей на футбольной «коробке», катались на крыше лифта, лазали по чердакам, по подвалам, и совершали прочие поступки, достойные, как нам казалось, настоящих сумасшедших. Нам говорили так: «Эй, вы, сумасшедшие идиоты! А ну-ка быстро слезли с дерева!» Или так: «Пизданутые малолетки, хорош по подвалам лазать, сейчас милицию вызову!» Но нам было по хую, мы только ржали в ответ, как ненормальные. С годами наше стремление стать сумасшедшими стало проявляться в более жёстких формах, и в итоге мы всё-таки смогли в полной мере ознакомиться с условиями существования сумасшедших, пусть и не с самим искусством в полной мере, но всё-таки. Это было примерно так.
Осенью, когда мы пошли учиться в седьмой класс, было время жесточайшей школьной депрессии. Тем временем сами мы стали чуть старше, и нам было уже совершенно не интересно лазать по чердакам и подвалам просто так, бесцельно, при этом было необходимо бухать и курить, с этим были связаны определённые сложности, вызванные тем, что в те суровые времена далеко не каждый торговец такими величайшими русскими народными ценностями, как бухло и табачные изделия, мог продать двум тринадцатилетним идиотам свой замечательный товар, так как имелся огромный риск получения им – продавцом – очень и очень внушительных пиздюлей за продажу спиртного и табака несовершеннолетним, пусть нам и было на двоих целых двадцать шесть лет. Способов борьбы с этой хуйнёй было несколько, первый – и главный способ – заключался в том, что нужно было подойти к какому-нибудь мужчине в очереди в винный, и, предварительно извинившись, сообщить ему о том, что ситуация внезапно сложилась самым нехорошим образом, и теперь срочно требуется строго определённое количество алкоголя, так вот, это всё не для нас, а для совершенно другого человека, который лежит, бледный, на своей кровати, и не может пошевелить ни рукой ни ногой, вот, возьмите, это его деньги и он очень просил… В общем, нужно было напиздить что-нибудь в стиле «Папа просил принести ему похмелиться, а вечером к нему придёт друг!» и дать столько денег, чтобы покупающему хватило бы на дополнительную бутылку пива. Обычно на такое велись и мы почти никогда не бывали в обломе.
Но в один не очень прекрасный день ситуация сложилась не самым лучшим образом. Моросил хмурый дождик, винный закрывался в восемь, завоза не было, на прилавках стояла только невкусная гадость типа креплёного вина и не совсем понятной, но очень дорогой настойки, в магазине не было вообще никого, времени было уже половина восьмого, на улице похолодало, мы стояли возле входа в винный, мы уже были согласны даже на то, чтобы взять пару бутылок «крепухи», я предпринял попытку купить вино, минуя подставное лицо, которого всё не было и не было, продавщица сказала мне так: «Ты что, ёбнутый? Иди отсюда на хуй, мальчик!» Словом, наступила безысходность, но тут на горизонте появилась тёмная, сутулая, покачивающаяся фигура, вяло бредущая в сторону винного. По мере приближения фигуры выяснилось, что это один из пьяниц с «линейки», часто блиставший такими поступками, как участие в пьяных драках и валяние на тротуаре или под лавкой в невменяемом состоянии. Узнав его, мы страшно обрадовались – вот она, удача, сама идёт к нам в руки! Но не тут-то было, у этого мудака почему-то вдруг проснулось гражданское самосознание, услышав нашу просьбу, он угрюмо глянул на нас, и произнёс пророческое: «Папе на опохмел? Пиздить будешь в милиции, а мне – нехуй здесь!» Не помогло даже «Ну дядь, слышь, ну пожалуйста, чё те стоит взять-то, сдачу себе оставишь!» На это он лишь замахнулся и проревел что-то такое, что понять было практически невозможно, скорее всего, это было похоже на речь буйных сумасшедших, немного пугающую. Этот поступок задел и расстроил нас, в этой связи мы решили отомстить этому мерзкому пьянице. План нашей мести заключался в том, что когда он выйдет, мы проследим за ним, а когда он уйдёт во дворы, мы внезапно настигнем его и очень сильно отпиздим, забрав у него всё его бухло, а потом пойдём за железную дорогу и употребим там нашу добычу. Всё так и вышло, добычей стали те самые две бутылки «крепухи», о которых мы мечтали, стоя перед входом в ожидании подставного лица. Радости нашей не было предела, но до железной дороги мы так и не дошли, встретив на Зверинецкой знакомый народ, уже побухивавший ту же самую «крепуху», мы спокойно стояли и трепались с ними, когда к нам подъехал милицейский «козёл», оттуда вышли двое ментов с фонарями, народ почему-то остался на месте, стоя в каком-то полупьяном отупении, один из милиционеров спросил: «Они?» Из «козла» послышался утвердительный ответ, очень хриплый, нас тут же приняли, усадили в машину и отвезли в «тридцать один», где посадили в «обезьянник» без объяснения причин, хотя они и так были ясны, хули тут объяснять-то, в принципе.
Где-то через час в отделение пришёл мой дедушка, а потом и мама Лёхи, они долго говорили о чём-то с толстым и очень грозным следователем Пановым в коридоре, из-за эха было невозможно понять, что они говорят, отчётливо слышались только отдельные слова, примерно такие: «Черепно-мозговая травма!» или: «Перелом предплечья!» и ещё: «Заявление!» Лёха сказал: «Это какой-то бред сумасшедших!» я согласился, но тут нас пришли выпускать, по ходу действия объяснив нам, какие у нас перспективы, а были они следующие: потерпевший написал заявление, забирать он его не будет, это раз. Мы состоим на учёте в детской комнате милиции, это два. Если будет суд, мы отправимся в колонию, это три. Но никому в отделении не нужна такая статистика по подросткам, это четыре. Поэтому послезавтра мы отправляемся с вещами в психиатрическую лечебницу для проведения судебно-медицинской экспертизы, это пять. На недельку. Признают невменяемыми – точно, без вариантов. Никитина и Дудукина признают нормальными? Не смешите, не надо.
Туда нас везли на машине, где это находилось – я хуй вспомню уже сейчас, да я и не понимал тогда толком, где это. Это было где-то в Подмосковье. Мне показалось, что мы, вроде бы, проехали платформу Катуар, но может быть, это была и не она. Внутри дурдома было очень уныло, в первый день не происходило вообще ничего, кроме того, что нас заставили переодеться в пижаму на первом этаже, потом проводили по лестнице в отделение, где было пусто, на всё огромное отделение там было пять-шесть мальчиков, каких-то зашуганных, тихих и незаметных, но потом выяснилось, что их, на самом деле, значительно больше, выяснилось, что их там вообще дохуя, случилось это тогда, когда нас всех позвали на ужин в столовую, где внезапно почти все столы оказались заняты. На ужин была рыба, сделанная из одних костей, и пюре, сделанное из комьев, а так же чай, сделанный из какой-то абсолютно безвкусной хуйни, всё это называлось «рыба жар картошка вар». На ночь там давали какие-то таблетки, стоя в очереди к окошку в двери в процедурную и глядя на окружающих нас тихих сумасшедших, я понял, что это происходит с ними из-за таблеток. Лёха сказал: «О, сейчас нам дадут колёса, это круто!» и глупо заржал. Я толкнул его локтем в бок и прошипел: «Возьмёшь под язык и плюнешь в сортире!» Он сначала пытался возмущаться шёпотом, но я настоял на своём, а в сортире объяснил ему всё насчёт этих тихих ребят, почему их вроде бы так мало, но на самом деле – очень много, почему они почти не разговаривают, вяло шарятся по коридору, почему они всё время молчат, ничего не делают и вообще, почему здесь стоит такая зловещая тишина. Ночью, когда все, включая дежурную сестру, заснули, мы тихонько спиздили из процедурной банку со спиртом и эти маленькие пластмассовые стаканчики для запивания таблеток, развели спирт водой из-под крана, принялись бухать и думать, что же нам делать дальше.
План наш заключался в том, что для начала нужно было осмотреться и понять, что здесь к чему. Утром мы вполне сошли за своих, мы были примерно такие же вялые и мутные, пусть и слегка опухшие. Точно так же, как и вечером, мы избавились от таблеток, и, позавтракав, начали осмотр. Осмотр тут же принёс положительные результаты, выяснилось, что все двери имеют совершенно одинаковые замки, а у каждой сестры есть специальный ключ, квадратного сечения. Когда наступила ночь и все снова уснули, мы взяли зубную щётку и, выяснив, что она идеально подходит для открывания вообще всех дверей в этом дурдоме, проникли на лестницу. Вид из окна обнадёживал: справа от выхода виднелась сторожка возле ворот, забор был совсем не сложным, «колючка» в паре мест была оборвана, в общем, нам пока везло, останавливало только три момента: зарешёченные окна на первом и втором этажах, трезвый и не спящий сторож на первом перед выходом и, что самое главное, у нас не было никакой одежды, кроме беленькой с голубыми полосками больничной пижамы. Как бороться с первыми двумя проблемами – было ясно, но непонятным оставался момент со шмотками, на улице по ночам температура уходила в лёгкий минус, куда и сколько предстояло идти после того, как мы покинем территорию психбольницы – было не совсем понятно, всё это однозначно грозило как минимум бронхитом и пневмонией. Лёха сказал: «Блядь, надо было летом сюда попадать!» Спать мы легли в расстроенных чувствах, не став даже пить наш разведённый спирт, которого, надо отдать ему должное, оставалось ещё чуть ли не три четверти от выпитого прошлой ночью.
А на следующий день, после очередной раздачи таблеток и зашкаливающе невкусного завтрака, нас вызвали на приём к психологу. Психолог почему-то располагался в небольшом, уютном домике, находящемся во дворе больницы. Мы с сестрой спустились по лестнице на второй этаж, где она своим «фирменным» ключом открыла одну из дверей, какое-то время её не было, а вернулась она, держа в руках две телогрейки, пару тёплых синих треников и четыре валенка. Мы одели шмотки и попёрлись к психологу, она вызывала нас по очереди, она задавала какие-то несусветно идиотские вопросы, показывая дурацкие картинки и требуя нарисовать какую-то ненужную хуйню, когда всё это, наконец, закончилось и мы под контролем сестры шли обратно в наш корпус, Лёха прошептал мне на ухо: «Сейчас надо проследить, куда она пойдёт относить шмотки, а ночью мы спиздим их и съебёмся отсюда!» Когда сестра скрылась за дверью, я тихонько придержал её, чтобы она не захлопнулась, заглянул в проём и увидел, что сестра направляется прямо по короткому коридору и открывает дверь в его конце. Кроме дверей, в этом коридоре не было вообще ничего, а нужную дверь она открывала всё тем же ключом. Я сообщил об этом Лёхе, который тут же принялся нервничать и шипеть: «Ты запомнил дверь? Нет, скажи, ты точно запомнил? Ты ведь вечно нихуя не помнишь, надо было мне…»
Когда наступила ночь, мы, на всякий случай прихватив с собой нашу банку с разведённым спиртом, стаканчики и оставшуюся пачку «Столичных», отправились проверять ту комнату, в которую сестра отнесла шмотки. Проверка принесла самые положительные результаты. Помимо телогреек и треников там оказались ещё и шапки, вся одежда была с номерами, а ещё в этой комнатушке почему-то были лопаты, мётлы, совки и веники. Мы одели наши новые прикиды поверх пижамы и начали выбираться из больницы. Первым препятствием был дед, сидящий в стеклянной будке при входе. Он казался самым сложным моментом этого квеста, когда прошлой ночью мы рассматривали холл с его будкой, всё казалось значительно более простым, но теперь совершенно непонятным представлялось то, каким именно образом можно, минуя его, пройти этот небольшой холл и попасть к выходу. Дверь была приоткрыта, это вселяло ещё большую надежду на освобождение. Лёха, в отличии от меня, обладавший нормальным зрением, уставился в стекло двери, отделявшей нас от холла, какое-то время он напряжённо разглядывал деда в его будке, а потом проговорил: «Слава богу! Знаешь, почему открыта дверь? Дедок ходит курить, я вижу на его столике пачку «Примы». Так вот, когда он пойдёт курить в следующий раз, мы очень тихо выйдем, пролезем под турникетом и подойдём к самой двери, если он, возвращаясь, не заметит нас – быстро выйдем наружу, пока он будет идти обратно в будку, повернувшись к нам к нам спиной. Ты понял?» Я утвердительно кивнул и мы принялись ждать. Ожидание казалось бесконечным, постоянно мерещились какие-то звуки, шаги и шорохи, доносящиеся сверху, Лёха периодически принимался паниковать, говоря что-то в стиле: «Блядь, сюда кто-то идёт, точно!» или: «Ну всё, пиздец, они поняли, что нас нет и начали искать!» Но тут дед наконец достал сигарету из пачки, поднялся и вышел на улицу. Было видно, как загорелась спичка, а потом за дверью на улице воцарилась темнота. Мы вышли в холл. Я подумал: интересно, он стоит спиной к двери, или смотрит сквозь стекло внутрь больницы? Но дед, скорее всего, стоял спиной к двери. Когда мы пролезали под турникетом, Лёха почему-то снова запаниковал и отобрал у меня нашу банку со спиртом, сказав, что я её точно разобью, потому что я всегда и всё вообще делаю не так как надо, при этом он почему-то отдал мне сигареты и маленькие пластмассовые стаканчики. Мы встали у стены справа от двери. Через некоторое время дверь бесшумно распахнулась и дед вошёл обратно в холл. В следующую секунду мы уже были на улице, мы отошли от двери на пару метров, чтобы немного подождать и узнать, не заметил ли он нас и не выйдет ли за нами следом, прихватив ружьё, но ничего такого не произошло, мы зашли за угол корпуса, чтобы не палиться напротив сторожки у ворот, за углом мы обнаружили несколько металлических бочек и, используя одну из них в качестве стола, принялись бухать наш разведённый спирт и курить. Всё, что оставалось сделать, казалось нам очень простым. Нужно было всего лишь перелезть через забор в том месте, где была оборвана «колючка», и дойти до шоссе, по которому нас привезли. А дальше – автостопом. Таков был наш нехитрый план.
Преодолев забор и оказавшись на опушке перед сторожкой и воротами, мы столкнулись ещё с одной проблемой, абсолютно непредвиденной. Я отчётливо помнил, что подъезжали мы к дурдому по дороге, ведущей сквозь лес, но проблема была в том, что дорог было три, они расходились, как в известной русской народной сказке, а лес был везде. Он был повсюду и при этом он казался каким-то абсолютно недобрым, совсем не сказочным, он был реальным таким лесом, где запросто можно напороться на голодное зверьё или, как вариант, на настоящего сбежавшего сумасшедшего, абсолютно дикого, агрессивного и пизданутого. Лёха опять принялся паниковать, говоря, что не помнит, по какой из дорог нас сюда привезли, и вообще, у него тогда не было планов съебаться отсюда, так что он не виноват в том, что ни хуя не запомнил, он же не знал, что там, внутри, людей зомбируют таблетками и кормят какой-то абсолютно невозможной хуйнёй на завтрак, ужин и обед, и что там вообще нельзя находиться больше пятнадцати минут. У меня не было идей, я предложил взять и вместе попытаться вспомнить, откуда именно мы подъехали, справа, прямо, или слева, в итоге мы чуть не попиздились из-за этого, но всё-таки приняли единодушное решение идти наобум, потому что если есть дорога, то это не означает ничего, кроме того, что она однозначно куда-нибудь приведёт.
Шли мы около полутора часов, периодически останавливаясь, чтобы выпить нашего спирта. Дорога почему-то не собиралась приводить нас вообще никуда, Лёха приуныл уже окончательно, как вдруг во время одного из наших привалов он поднял указательный палец вверх и шёпотом сказал: «Тихо! Ты слышишь?» Сначала я чуть не обосрался от страха, потому что обычно эти слова не означали ничего хорошего, а тут ещё сама ситуация была немножко стрёмной, дорога, вокруг этот чёрный и жуткий лес, тишина и темнота, фонарей нет. Но потом этот звук услышал и я. Он доносился откуда-то слева от направления нашего движения, и он был настолько сладким и чудесным, что я чуть не забыл, что мы собирались ещё немного выпить. Лёха спросил у меня, слышал ли я, я ответил, что да, и что его не глючит, там действительно ездят машины. Мы начали ломиться в сторону источника звука прямо сквозь лес, и вскоре увидели свет фонарей, а потом вышли на само шоссе. Это была какая-то трасса федерального значения, широкая, хорошо освещённая, была ночь, машины проезжали редко, но они там всё-таки были, мы тут же принялись отмечать нашу находку, а потом стали думать, как попросить водителя отвезти нас до Москвы бесплатно. «Да по хую, куда! – говорил Лёха – Главное, чтобы в Москву, а там утром начнёт ходить транспорт, и всё, спасение!» В этом я был с ним полностью согласен. На тему того, что именно говорить водителю – было решено, что нужно просто очень-очень вежливо попросить, а на вопрос, откуда мы вообще здесь взялись – сказать, что из Москвы, здесь неподалёку в поход ходили и отбились от своих, заблудились и вся хуйня.
Когда, наверное, уже пятый из остановившихся шофёров послал нас с нашей просьбой на хуй и уехал, Лёха поправил постоянно съезжающую на рожу шапку и мрачно произнёс: «Да, блядь. Что-то здесь не так.» В принципе, у меня было несколько предположений на тему того, что же, всё-таки, не так в сложившейся ситуации. Сигареты подходили к концу, жрать хотелось уже очень сильно, единственным, что никак не заканчивалось – был наш спирт в трёхлитровой банке. А это самое «не так» скорее всего, заключалось в том, что выглядели мы, как зеки, сбежавшие из подростковой колонии. Огромные ватники, сползающие на глаза шапки, нелепо висящие треники и валенки чуть ли не выше колен – кто нас повезёт? Идти пешком – не реально. Ловить попутку – без мазы. Что делать? Непонятно. С шофёрами в основном пытался разговаривать я, потому что у меня, с понтом дела, интеллигентная рожа и звоню я более-менее складно. Ну и хули с того? Ватник же, шапка и валенки. Тут уже похуй на речь и рожу. А ещё, так, может быть, даже хуже, чем если бы я имел шпанистый вид и ботал по фене. Было принято решение совершить ещё несколько попыток, только при том условии, что с шофёрами будет общаться Лёха, а не я. Тут они, как назло, вообще перестали останавливаться. Мы принялись курить и бухать наш спирт, но тут на обочину внезапно съехал синенький с белой мордой грузовичок «ЗИЛ». Мы спрятали наши стаканчики, выбросили сигареты, тут дверь грузовичка распахнулась и оттуда высунулся мужик в форме. Сначала я хотел бежать, но потом понял, что это не мент, а вояка. Он спросил: «Ребят, чё стряслось-то?» Тогда Лёха, тихо прошипев мне на ухо «Сейчас я…» подошёл к двери грузовичка, засунулся туда по пояс и о чём-то долго говорил с воякой-водителем. После минут пяти разговора он обернулся, махнул и сказал: «Садись, поехали!»
Ехали долго, молча. Водитель разрешил нам курить. Он довёз нас аж до самой Большой Черкизовской, оттуда до нашей местности рукой подать. Остановился напротив озерца у церквушки, пожал нам руки, пожелал удачи. Мне показалось, что он был немного печальным и напряжённым. Мы сели на лавку, достали стаканчики, наполнили их нашим нескончаемым спиртом, выпили, закурили. Я спросил у Лёхи, чего он такого ему там наговорил, что он – шофёр – с такими почестями нас довёз, да ещё и извинился, что не прямо до наших краёв. Лёха подумал несколько секунд, и изрёк примерно следующее: «Понимаешь, Ник. Меня так заебало всё, что там с нами происходило, что я решил спороть какую-нибудь злобную чушь, а он взял и поверил. Мне стыдно теперь!» Я принялся упрашивать Лёху, чтобы он сообщил мне, что именно он сказал водиле. Лёха долго отказывался говорить, но в итоге всё-таки сознался: «Я сказал ему, что… Что наши деды и бабки в войну полегли, отцы – по тюрьмам сидят, матери – пьют, старшие братья – воры и хулиганы, сёстры – проститутки, а сами мы – сумасшедшие! И вот не подбросите ли вы нас до родного Измайлово…»
Весь этот бред был, естественно, абсолютным вымыслом, кроме последнего утверждения, оно было стопроцентно верным и точным. А потом мы всё-таки допили наш спирт и, пьяные, пошли по домам. Было около половины седьмого утра. А дома выяснилось, что мой дедушка ещё вчера решил все наши проблемы в милиции, завтра за нами должен был приехать шофёр. А ещё после этого инцидента меня не пускали в школу целых две недели. Лёху – всего одну, ему было легче сопротивляться, потому что семья поменьше. Моих всех поди, переспорь. Ну ничего, справился.
Второй раз я оказался в психиатрической лечебнице по долгу службы – однажды весной начали приходить повестки из военкомата, потом пришли какие-то люди оттуда, лично, а я был в ссоре с дедушкой, и не мог попросить его избавить меня от этой напасти, а ещё тогда нашего друга Студента чуть не забрали в армию, я испугался и начал косить, но тогда там не происходило ничего интересного, там были только косящие типа меня и иногородние служивые, тоже стремящиеся откосить. Из интересного – там была миленькая медсестричка, с которой я тут же подружился, она «по большой дружбе» ширяла меня реланиумом по вене, мне очень нравилось это состояние, а я взамен просил друзей, навещавших меня, принести мне гашиша и угощал её. Ещё там был один настоящий сумасшедший – мрачный псих, постоянно тусовавшийся в курилке, он утверждал, что его сюда упекла жена, так она это только потому, что у него есть свои собственные сбережения, он хранит их в чемодане на чердаке одного из домов возле Комсомольской площади и не говорит ей, где находится это место. На вопрос «А что там у тебя? Валюта, или золото?» отвечал: «Да деньги там, деньги. Разные. Итальянские, американские, французские… Космические…» А про третий раз, когда я оказался в психушке я вообще ничего не буду рассказывать, потому что это получится вовсе не забавная история, а истории, не забавные вовсе – нужны ли они, в общем-то вот? Не считаю правильным рассказы такие печатать всеобщее обозрение на. Дети есть здесь, в больших количествах, грудные в том числе, беременные старики и кормящие грудью животные. По сему говорить не буду я об этом на этот раз, чуть позже продолжу о своём опыте знакомства с ремеслом людей, на голову пизданутых совсем вообще.
Конец первой части.
Название: Я и сумасшедшие. Часть третья
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ о том, как я ознакомился с непосильно сложным и реально страшным ремеслом сумасшедших. Третья из трёх частей, не связанных общей сюжетной линией.
Завершающая часть трилогии, в которой говорится о том, как я сам стал сумасшедшим, а так же о том, что из этого всего вышло.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент. Это не следует читать людям, страдающим нервными расстройствами, беременным, старикам и детям. Мне думается, что так будет лучше. Хотя...
читать дальшеДело было, по сути, практически в наши дни — в самом конце осени нулевого года. Я тогда проживал у одной своей хорошей знакомой, Маши. Бедная Машенька тогда недавно осиротела, а ещё её мужчина оказался изрядным подонком, вдобавок он пристрастился к хмурью, за что и был выгнан на хуй восвояси, в общем, моё присутствие было тогда весьма кстати, и даже несмотря на то, что у Марии уже какое-то время жила её подруга Анечка, я там был совсем не лишним, потому что несчастные девочки не были приспособлены к жизни без кого-то, кто мог хотя бы минимально готовить, ходить по магазинам, убираться в квартире и разбавлять их женское общество, к тому же втроём — оно в любом случае было чуть менее тоскливо, чем вдвоём, таким образом я и оказался там, на условиях кормильца, убиральщика квартиры, ходока по магазинам и прочего, прочего, прочего помогальщика и выводильщика из депры, которая, надо сказать, была штукой крайне заразной: Анечка, точно так же как и Мария, вечно пребывала в мрачном состоянии, несмотря на то, что с ней не случилось ничего настолько катастрофического, да и вообще, её жизнь в квартире Марии началась всего лишь с того, что она, приехав в Москву из Штатов, по её словам, зашла только на пару часов — навестить любимую подругу, да так и осталась у неё. Впрочем, я в тот кон тоже вначале имел планы заскочить ненадолго, чтобы проведать Марию, но, обнаружив внутри её некогда светлого и гостеприимного дома жуткую разруху, мрак, хлам и полный пиздец, а среди всего этого — двух грустных, обдолбанных девочек, решил-таки остаться на подольше, и вот, уже совсем скоро кухня сверкала первозданной чистотой, ванна с сортиром были отмыты, мусор — выкинут на хуй, куплены продукты, бухло и лампочки вместо перегоревших, мы сидели, поужинав, за кухонным столом, слушали музыку и мило и непринуждённо трепались на всякие отвлечённые от депрессии темы, попивая вино и покуривая план. Именно в этот момент мне и было предложено остаться на переночевать, благо, комнат в квартире Марии было две, девочки занимали одну из них, мне была выделена вторая. А жить мне тогда было негде, потому что меня в ту пору, по сути дела, просто выгоняли из дома. С этого-то события, собственно говоря, и начались все мои тогдашние беды.
Явился я, можно сказать, вовремя. По ходу непринуждённой беседы выяснилось, что девочки, несмотря на безденежье и покинутость на тот момент, являлись счастливыми обладательницами самого большого количества кокса, какое я только видел в жизни. Нет, я видел, например, полтора килограмма героина, я видел чуть ли не тонны дури, я вообще дохуя всего видел, но вот огромную металлическую коробку из-под шоколадных конфет, до края наполненную коксом я до этого не видел никогда и, надеюсь, вряд ли когда-нибудь увижу ещё раз. Анечка объяснила, что ей всё это «подарил один знакомый олигарх», дальнейших объяснений не последовало, а ещё лично мне было, по сути дела, абсолютно по хую, откуда это взялось, но вот количество поразило моё воображение. Когда я пришёл в себя после увиденного, было решено усугубить наше и без того приятное состояние. Поусугубляв его различными имеющимися на тот момент способами ещё какое-то время, мы расползлись по своим комнатам и поотрубались к хуям. На следующий день было примерно то же самое: днём я ходил по магазинам, готовил, доделывал уборку, а вечером мы «усугубляли». На следующий день картина была очень схожей, потом — снова, всё это тянулось очень долго, а так как в те времена род моей деятельности был напрямую связан с самыми разными веществами, я периодически решал разнообразить наше вечернее времяпрепровождение и приносил, например, джеф, или лизергин, только радуя тем самым своих милых сожительниц. Я был «домохозяйка» и «домашний мальчик», девочки же постоянно мотались на тусовки к знакомым, на какие-то вечерины в МДМ, ещё куда-то, могли пропадать сутками напролёт и не звонить, но мне было как-то всё равно, днём я решал свои рабочие моменты и занимался домашними делами, а вечером упарывался на хер, один, или в компании Марии и Анечки, но что было самым удивительным в этой ситуации — девочки были исключительно ответственны, они очень редко притаскивали кого-то с собой в дом, никогда не делали этого без предупреждения, и каким-то уж совсем непостижимым образом умудрялись отслеживать за тем, чтобы за свет и коммунальные услуги всегда было уплачено вовремя. Короче говоря, вся эта жестяковая идиллия длилась очень долго, несмотря на свою апофеозность, палевность и полную пиздецовость. Заканчиваться всё начало ближе к весне ноль первого. И делать оно это начало, если так можно выразиться, с меня.
«Первая ласточка» грядущего финала случилась в одну из февральских ночей, во время очередного «марафона», в которые мы периодически впадали, употребляя без разбора всё, что у нас на данный момент имеется. В один момент я пришёл в себя, обнаружив, что я лежу не в постели, а почему-то сижу, развалившись, на угловом диванчике на кухне, горит верхний свет, а напротив, в коридоре — стоит Мария и, потихоньку пятясь, произносит: «Ты-ты-ты-ты… Т-т-т-ты-ты-ты…», широко распахнув свои и без того огромные, перепуганные глазищи и придерживаясь руками за стены. Я прокашлялся, потянулся за сигаретой, закурил. Мария остановилась и замолчала, хлопая ресницами и нелепо растопырив руки. Я, поняв, что мне невообразимо хуёво, не без труда поднялся, и двинулся в сторону холодильника, решив сначала минимально привести себя в порядок, а потом уже узнавать, что с ней случилось. Мария вдруг снова начала пятиться и говорить это своё «Ты-ты-ты…» Я извлёк из морозилки бутылку водки, «свернул ей башку», налил себе пол стакана, засадил водку залпом и повернулся к Марии. Увидев, что она начала плакать, я постарался придать своему голосу какие-то минимально ласковые нотки и произнёс: «Машенька, я? Солнышко, что я? Что случилось, девочка моя маленькая?» Получилось совсем не ласково, а как-то хуёво и, как мне самому показалось, немного угрожающе, на этом месте Машенька окончательно разрыдалась и начала говорить. Из её слов я понял, что она была на кухне и пила вино, когда я вдруг появился в коридоре и, натыкаясь на углы и стены, переставляя ноги, как зомби, прибрёл на кухню, с кем-то разговаривая. Уселся на угловой диванчик и, глядя сквозь неё, продолжил диалог, причём мой невидимый собеседник, судя по всему, что-то отвечал мне, из нашей беседы бедная, обдолбанная и перепуганная Машенька поняла, что я говорю со своей мамой. Потом я с этим делом завязал и обрубился, завалившись на бок. Тогда Машенька, пребывая в шоке, принялась тормошить меня, а потом я пришёл в себя, что было дальше — я, вроде бы, должен знать. На это я сказал Машеньке, что она вообще любит драматизировать, и что она совсем забыла, а ведь когда мы с ней дружили, ещё будучи школьниками, я однажды рассказывал ей о том, что в раннем детстве был склонен к сомнабулизму, суть к хождению и говорению хуйни во сне, и что сейчас это, скорее всего, каким-то образом проявилось снова. И чтобы она, милая Машенька, не переживала из-за таких мелочей. И что ну подумаешь. И что всякое бывает. И что всё уже заебись. Потом мне всё-таки удалось её успокоить, после чего мы с ней принялись бухать и, допившись до состояния нестояния, расползлись по своим комнатам. Вот такая была «первая ласточка» надвигающегося завершения.
Дальше было так. Я периодически «находил» себя в самых разнообразных местах. Не в местах квартиры, а локациях города. Это начинало принимать катастрофические масштабы. Я старался как-то это контролировать и бросить постоянно употреблять вещества и алкоголь, но во-первых, как тут бросишь, а во-вторых это не особо помогало. Завершилось всё окончательно тогда, когда я однажды нашёл себя на крыше шестнадцатиэтажного дома, стоящего в самом конце Борисовской улицы. Когда я пришёл в себя, выяснилось, что я стою на углу крыши и смотрю куда-то вдаль, ледяной ветер дует мне в ебальник, хаир развевается, в руке — сигарета. На этом месте реальный мир снова обрушился на меня и мне стало страшно. Да, мне стало очень страшно. Дальше я сделал следующее: спустился с этой проклятой замороженной крыши, купил себе бутылку водки и пакет яблочного сока, зашёл в подъезд дома за парикмахерской на Ткацкой улице, сел на ступени и принялся хлестать водку, запивая соком, и думать, что мне делать со мной дальше. Мысль возникла только одна, ехать сдаваться в дурдом, на Матроску. Я допил водку, вышел из подъезда, поймал тачку, назвал адрес и поехал.
Встретили меня радушно. Спросили, когда и что именно я употреблял как в крайний раз, так и вообще, я ответил честно. У меня, как обычно, забрали документы и шмотки, и велели переодеться в пижаму, после чего санитар отвёл меня в соответствующее моему статусу отделение психбольницы, это место называлось «Семнашка». Поднявшись, я подписал какие-то бумаги, в которых говорилось что-то про «нетрадиционный и инновационный метод лечения», после чего меня отправили сдавать кровь.
Всё это происходило в несколько напрягающей, наигранной атмосфере доброты, радушия и некой радости: «Ох, а кто это к нам пришёл? Садись, садись, гостем будешь, надеюсь, ненадолго — говорила молоденькая санитарка — Как тебя зовут? Игорь? А фамилия? Молодец, правильно. День не помнишь? Плохо… Документы подписал? И хорошо, у нас тут лечат по-новому, новейшие препараты, помогают хорошо, доктор — прекрасный, добрейший человек, так что ты не переживай, максимум — неделька и тебя выпишут отсюда и ты никогда сюда не вернёшься, я в этом уверена…» Всё это она произносила достаточно быстро, но смысл был примерно такой. На лавке напротив моей сидел очень солидный человек в сером костюме, у него была борода с сильной проседью, очки и плешь, всё это делало его немного похожим на актёра Шона Коннери образца третьей части «Индианы Джонса». Я спросил у него, врач ли он, на что он ответил мне, что он вовсе никакой не врач, а точно такой же пациент, как и я. Тогда я поинтересовался, почему он не в пижаме, как я, а в костюме, его ответ был прост до идиотизма: «Да потому что я буйный — сказал «Шон» с тоской в голосе. — Поди, попробуй, одень меня в эту полосатую пижамку, а я на тебя погляжу…» Сказав это, «Шон» рассмеялся, смех его показался мне страшноватым, напоминающим уханье огромного охрипшего филина. Потом он поднялся с лавки и двинулся в сторону сортира, извлекая из кармана пачку Rothmans. Я поднялся и пошёл за ним, по дороге отметив, что роста в «Шоне» было не меньше двух метров, а то и больше. Слегка пригнувшись, этот верзила вошёл в сортир и протянул мне пачку. Я взял сигарету, прикурил от его зажигалки, при попытке вернуть ему Rothmans, он порекомендовал мне лучше спрятать её, так как сигареты здесь выдают поштучно, так же — здесь существует некий «общак», напоминающий тюремный, и даже некое подобие армейской «дедовщины», сначала я не поверил ему, но решив, что с буйным психом, ростом явно превышающим пару метров, лучше не вступать вообще ни в какие дискуссии, подсунул пачку под резинку своих пижамных штанов, сказал спасибо и затянулся. Постояв в задумчивости около минуты, «Шон» вдруг спросил меня, почему я здесь. Ну я и рассказал. Рассказал, в принципе, всё как было. На это «Шон» тяжело вздохнул и мрачновато произнёс: «Худо тебе будет, паренёк. Мы-то все здесь с одной болячкой, белогорячечники, рецидивисты, алкоголики, а вот ты, братишка, попал совсем по другой статье, по очень жёсткой схеме…» Я попытался поинтересоваться у «Шона», в чём же заключается жёсткость этой схемы, но ответом мне было только это жуткое совиное уханье, а отсмеявшись, «Шон» сказал, что через некоторое время мной наверняка заинтересуются люди из органов, так только лишь потому, что это не просто наркологическая клиника, они здесь не ограничиваются простым «трёхдневным» анализом, здесь они достанут из твоей крови всё, что там бывало во все времена, они узнают обо всём, что было в твоём организме, начиная от молока твоей несчастной матери. Так и что ты там, значится, кушал в последнее время?.. Вооот… Тут «Шон» снова заухал по-филински, а до меня вдруг начало доходить то, что происходит на самом деле. Это были всего лишь догадки, но холодок по коже идти таки начал. После недолгих раздумий, «холодок» превратился во вполне конкретный холод, переходящий в лютый сибирский мороз.
Для начала, в процедурной из меня выкачали ну уж никак не меньше, чем пол литра моей мутной, густой, чёрной кровищи. По окончании процедуры, нарочито ласковая, миленькая очкастая сестричка проводила меня в пятую «наблюдательную» палату, располагавшуюся прямо напротив пункта дежурной сестры, там меня уже ждали санитары с капельницей, установленной на специальной стойке на колёсиках, чтобы можно было ходить, таская её с собой, попросили присесть, поставили иглу и велели не беспокоиться, а лучше — сразу прилечь, так как в состав капельницы входят препараты, очищающие кровь от вредных веществ — продуктов распада алкоголя, там есть витамины, что-то для сердца и печени, а так же — там содержится достаточно сильное снотворное. Я послушно лёг, и уже минут через пять реальность перестала существовать для меня, и мы с Иудушкой снова брели по осеннему Измайловскому парку, пили пиво, смеялись и болтали ни о чём, но через некоторое время сон ушёл, я с трудом разлепил слипшиеся веки и снова увидел перед собой серый, с подтёками потолок пятой наблюдательной палаты. Был то ли день, то ли утро, дежурная сестра на наблюдательном посту позвонила в колокольчик и ко мне снова подошли санитары, вежливо поинтересовавшиеся у меня, не хочу ли я поесть. Видимо, всё-таки это было не утро, а день, потому что в столовой давали обед из трёх блюд, это было примерно то же самое «рыба жар-картошка вар», что и в первой части этого небольшого повествования, только вместо чая, сделанного хуй знает из чего, был компот, на который без дрожи смотреть было нельзя. На этом месте я заявил, что вот «картошку вар» я съел бы, но больше, наверное, ничего не смогу. Потом был приём лекарств. Меня на него не повели, какое-то время я шарился по серым, мрачным коридорам в поисках путей отхода, постепенно понимая то, что это совсем не такая дурка, в какую нас с Лёхой однажды положили в детстве, это было очень серьёзное заведение, этажи высокие, на окнах — решётки с обоих сторон, двери открываются реальными такими ключами, настоящими, а ещё дежурная сестра, к огромному сожалению, тоже была абсолютно настоящая — она ведь и правда никогда не спала. Но во всём происходящем был всего один плюс, он заключался в том, что мне было хотя и как-то странно и нелегко ощущать себя, но состояние было значительно легче, чем раньше. Несравнимо легче. В башке, постепенно перестающей быть картонной и свинцовой одновременно, вдруг забрезжили где-то вдалеке-вдалеке милые, добрые и позитивные мысли о том, что скоро совсем наступит весна, и что до того, как она наступит — я и не подумаю употреблять ничего из того, что. А когда она, эта весна, всё-таки придёт окончательно и бесповоротно, я вымучу плана, наберу себе пива и пойду… в Измайловский парк. Но мысли мои были жестоко обломаны тем, что вдруг наступило время ужина, на который давали, к огромному счастью, сосиски, к сожалению, оказавшимися бумажными на вкус, и тот самый чай, сделанный хуй знает из чего вообще. А после ко мне подошли учтивые санитары и снова попросили в наблюдательную, на капельницу.
На следующий день я почувствовал, что моя башка прояснилась окончательно, и пошёл попытаться найти доктора. Нашёлся он на удивление легко и быстро, я тут же сообщил ему, что всё стало очень-очень хорошо, словно я не пил вообще никогда и вообще ничего, и что пора бы мне, в общем-то, выписываться. На это доктор сообщил мне, что я подписал определённые документы, в соответствии с существующим законом я должен пройти осмотр у пары специалистов, да и вообще понаблюдаться здесь хотя бы неделю, а потом — всё, всего хорошего, на все четыре стороны, не возвращаться сюда никогда. После этого он добавил, чтобы я сейчас зашёл в его кабинет, потому что меня там кое-кто очень хочет видеть. На этом месте я похолодел, вспомнив слова страшно ухающего «Шона», но делать было больше нечего, я постучал и открыл дверь.
Их было двое. В белых халатах. Под халатами – серая форма, погоны их я не видел. Вроде бы, МВД-шники, тут же вспомнился Юрий Фёдорович, работающий в ФСБ и занимающий там далеко не самый низкий чин, но у меня не было телефона, чтобы позвонить, в дурдоме любая техника, кроме телевизора и радио, была под строжайшим запретом. Так я и остался там с ними. Один. Без малейшей возможности сбежать, достать средство связи, как-то избавиться от них, я стоял, прижавшись спиной к холодной жёлтой стене, почему-то вспомнилось: «Чапаев — в бурке, а Петька — в дурке», но на этот раз это было совсем не весело. Сильно не хватало Лёхи, уж вдвоём-то мы... Но это было — дело одинокое. А они уже начали задавать свои вопросы: «Игорь, вы что, не слышите, о чём я вас спрашиваю? Где вы брали то, что нашли у вас в крови? Не пытайтесь отнекиваться, нам всё прекрасно известно!» А известно им было то, что я очень долгое время употреблял кокаин, марихуану, иногда лизергин, реже — эфедрин, ещё реже – героин. Чаще всего — алкоголь, но это их не интересовало, а интересовали этих людей те места, где я брал всё вышеупомянутое, исключая, естественно, алкоголь. А ещё больше их интересовали люди. Имена и адреса. Точки. Они даже представить себе не могли того, что точек-то было всего две, и что я не простой торчок, что я барыга, причём барыга — масштаба достаточно серьёзного, да, вот такой я дурной барыга, нормальные барыги никогда не дотарчиваются до подобного состояния, в котором я загремел в это милое заведение, и даже если дотарчиваются, им обычно хватает ума пойти в частную клинику и сделать всё то же самое, но анонимно. Но я же не знал, что. И я же загремел. А ещё они понятия не имели так же и о том, что если я сдам хотя бы одну точку, то тут же подпишу себе этим самым действием смертный приговор, и ёбнут меня, наверное, минут через двадцать после моего выхода из больнички — я даже до дома добраться не успею, какой там нахуй план и пиво в Измайловском парке. В общем, сотрудничать я не хотел. Сказал, что брал у хачей на рынке, а как их опознаешь-то, они же все одинаковые и имён их я не знаю. Тут один из ментов сорвался, начал кричать, что я держу их за мудаков, что ни у одного хача ни на одном рынке нельзя, блядь, нельзя!.. Нельзя купить марку, ни один уличный барыга не продаст мне кокаин, и хуй с ним, что «розовый», даже такого у них не бывает никогда, тогда я продолжил врать о том, что иногда отоваривался на дискотеках, в клубах, кабаках и прочих шалманах, что этих людей я тоже не знаю, тогда он, снова повысив тон, заорал, что они сделают так, что меня переведут отсюда в институт имени Сербского, и уж там-то я запою соловушкой, там-то я узнаю, что такое — карательная психиатрия, электрошок и прочие пытки. Делать мне было нечего, спасать ситуацию было бесполезно, усугубить её было невозможно, я подумал: «А где это я, собственно, нахожусь?..» после чего свёл глаза к переносице, наклонил башку, нелепо вывернул ладони, пустил слюну струйкой, и произнёс, имитируя речь помешанных: «А вы меня переведёте в институт сербского… простите… чего именно сербского?» Тут первый «плохой» мент окончательно перешёл на крик: «В институт сербского всего!.. Там вообще всё сербское! И когда ты, гадёныш, окажешься там, ты сам по-сербски заговоришь!..» Я уже собрался ответить ему, что они вряд ли поймут меня, если я заговорю по-сербски, и им точно потребуется переводчик, но на этом месте вмешался «хороший» милиционер, потому что «плохой» уже схватил меня за пижаму и замахнулся, но «хороший» успокоил его, сказав, что рукоприкладство это не их методы работы, и раз Игорь отказывается сотрудничать, мы сейчас попросим выписать ему один очень хороший препарат, отлично восстанавливающий память и помогающий стать честным человеком. После этого они встали и вышли. Первый сеанс был окончен.
Я вышел в коридор и пошёл в сортир, закурил. Выкурил сигарету почти до конца, но вдруг там появились двое санитаров — те самые, любезно ставившие мне капельницу и объяснявшие, что скоро всё будет хорошо, и какие полезные препараты они мне дают. Но на этот раз эти санитары были совсем не такие любезные, они выкрутили мне руки, они волоком притащили меня в процедурную, стащили с меня штаны, сестра — новая, толстая и вообще какая-то здоровенная, спросила: «Аминазин? Шесть точек? А не дохуя на первый раз?» — «Доктор сказал так.» — «Ну, пиздец тебе, парень!» Я пытался вывернуться и куда-нибудь съебстись, но держали они крепко, а ещё она колола очень больно. Всё закончилось быстро, меня отпустили, а дальше почему-то стало как-то очень тихо, я поправил штаны, потёр больную жопу, поднял с пола свою пачку сигарет, достал одну, направляясь в туалет, но через несколько секунд я свалился на пол из-за жуткой, чёрной судороги, сводившей и выворачивающей наизнанку всё тело, я почувствовал, что моя рожа исказилась в какой-то дикой гримасе, тут они снова подхватили меня, для начала сунули мне в рот кляп со словами «Это чтобы ты челюсть не вывихнул», а потом приволокли меня в уже знакомую наблюдательную палату и привязали к койке ремнями, предназначенными, скорее всего, именно для таких случаев. А напротив проёма, служившего входом в наблюдательную палату, над пунктом сестры — висели часы. И я на них смотрел. Первые два часа меня била, жгла и колотила эта страшная, чёрная, горячая судорога, а потом откуда-то взялся свет, яркий-яркий, сначала он был в окнах, потом появился во всех проёмах, заполняя собой всё вокруг, судорога куда-то делась, я погрузился в этот свет и всё вокруг исчезло, а когда я снова открыл глаза — была ночь. Я чувствовал себя… Нет, это довольно сложно описать. Болело просто всё вообще. Я не без труда выплюнул обслюнявленный тряпочный кляп и позвал сестру. Дежурила та, молоденькая, перепуганная. Я попросил её отвязать меня. Она отвязала, она принесла мне мою пачку сигарет, которую я обронил, когда у меня началась судорога. Она спросила, за что меня так, я рассказал ей всё вообще, на что она ответила: «И правильно, и не говори! Сволочи они, сволочи, сволочи...» Она помогла мне дойти до сортира, она прикурила мне сигарету, она была со мной всё то время, сколько я курил, я выкурил три сигареты, одну за другой, подумав, что МакМёрфи из меня получился херовенький, тут в сортир вошёл «Шон», увидел меня, заухал, но тут сестричка сказада ему, что мне дали шесть точек — первый раз. Тут «Шон» приутих, велел держаться. Потом сестричка открыла для меня столовую, накормила холодными «бумажными» сосисками и напоила таким же холодным чаем. А потом – отвела меня обратно в палату, принесла какие-то таблетки, я выпил их и забылся.
Следующий день начался с приёма лекарств. Как и в той дурке, где мы были с Лёхой, к окошку в двери в процедурную выстраивалась очередь из этих мутных, тихих, мрачных, молчаливых людей, у окошка надо было назвать фамилию, после этого выдавали горстку таблеток и маленький пластиковый стаканчик, точно такой же, как и те, которые мы с Лёхой в детстве спиздили в процедурной вместе со спиртом. От этого всего пронимала страшная тоска, приходили воспоминания только о самых плохих моментах жизни, всё казалось омерзительным, время тянулось очень медленно, минуты проходили, словно часы, я не мог есть, не мог спать и не мог думать ни о чём хорошем вообще. Так и проходило время в дурке. Кошмар повторялся раз в два-три дня. Приходили менты, спрашивали у меня, готов ли я сотрудничать, я снова говорил про рынки, дискотеки и шалманы, после этого менты уходили, появлялись санитары и волокли меня в процедурную, всегда всё было по одной и той же схеме: уколы — от шести до восьми точек, судороги, дикая боль, появившаяся где-то во время третьей экзекуции, кляп, койка в наблюдательной палате, ремни, не прекращающиеся судороги, и каждый раз в конце появлялся этот свет, потом — забытье, пробуждение, ноющие суставы и затёкшие мышцы, выплюнуть кляп, позвать сестру, которая приносит что-то под названием «поддерживающая терапия», с трудом подняться и идти в сортир курить, держась за стену. И ждать ещё пару-тройку дней до того момента, когда мои новые друзья в белых халатах, накинутых на серую форму снова появятся в кабинете доктора, я снова буду стоять там, прислонившись к холодной жёлтой стене и повторять одно и то же: «Рынок… Дискотека… Шалман…» — «Значит, вы всё ещё не хотите сотрудничать? Ладно…» В итоге всегда появлялись санитары, но им уже не нужно было тащить меня в процедурную, я спокойно шёл туда сам, перед этим отдавал сигареты, которыми меня активно снабжал «Шон», дежурной сестре на посту, возвращался в процедурную, заголял зад, снова — уколы, кляп, судорога, боль, ремни и свет в конце. Всегда повторялось одно и то же.
Всё моё пребывание в дурдоме за меня почему-то переживали, в основном, двое, это был «Шон», имени которого я так и не знал до самого момента его выписки, и та маленькая вечно перепуганная медсестричка, периодически дежурившая ночами на наблюдательном посту. Однажды, когда после очередного визита моих новых друзей я подошёл к ней и оставил сигареты, она спросила: «Что, опять?» Я ответил, что да, опять. Повернулся и пошёл в процедурную. Когда меня несли в палату с кляпом во рту, я каким-то чудом умудрился посмотреть на неё, она плакала. Она видела, что я практически ничего не ем, и однажды спросила меня как-бы между делом, чего я хотел бы. Я представил себе здоровенный, жирный гамбургер и сказал, что хочу еду из МакДоналдса. Она начала таскать мне эту жратву, она приходила ко мне, как навещающая, когда была не её смена, она узнала, что я музыкант и однажды принесла мне гитару. Дождалась, когда кабинет главврача освободится, взяла меня за руку, привела туда, а там, вместо моих новых друзей, стояла в углу старенькая «Кремона» с металлическими струнами. Пол часа я потратил на то, чтобы привести не слушающиеся руки в норму, а потом я даже сыграл ей две песни — «Creep» и «Boys Don’t Cry». Однажды, после очередного визита друзей и беседы про рынки, шалманы и дискотеки, я проползал, оклемавшийся и больной, мимо процедурной, услышал знакомые голоса. Она говорила с лечащим на повышенных тонах. «Доктор, вы убьёте его!» — «Ничего, выживет… Расскажет и отпустим…» — «Доктор, а вам и им не приходило в голову, что он говорит правду?» — «Мне — да. Но проблема в том, что они этого понимать не хотят и не будут. Им нужны деньги.»
Денег я достать не мог, я даже попросил эту перепуганную сестричку принести мне сотовый, но она отказалась, сказав, что её уволят, что они обязательно узнают, что здесь везде какие-то датчики, глушащие сотовые телефоны, что она тут же лишится работы и места в общежитии. Но заботилась она обо мне, как могла. Выглядел я жутко, никого из родных и друзей видеть я совершенно не хотел, потому что не хотел, чтобы они видели меня в этом диком состоянии. Со всем этим нужно было срочно что-то делать, потому что я прямо-таки чувствовал, как Курносая приближается ко мне и с каждым разом после визита моих новых друзей она всё ближе и ближе, но вот что именно со всем этим ужасом нужно делать — было непонятно, вот был бы Лёха — уже давно ситуация была бы в норме, но Лёха тогда был во Владивостоке, и кроме него мне, пожалуй, никто не смог бы помочь. Так время и тянулось — медленно и мучительно.
В это время в дурке происходили самые разные процессы, пациенты выписывались, появлялись новые, иногда типы были исключительно интересными. Был один, которого приняли на каком-то рынке, где он собрал вокруг себя толпу народа, утверждая, что сейчас он руками заведёт солнце за горизонт. После пары дней терапии ему стало очень-очень стыдно. Был другой, его привезли ночью, он был огромного размера, кажется, даже больше «Шона», он швырялся креслами, стульями и диванами и орал: «Где моя мать?» Санитары пытались объяснить ему, что его мать скоро придёт, но потом они разобрали, что он орёт не «мать», а «мазь», то есть ему нужно чем-то вмазаться, тогда они каким-то образом скрутили его и вкололи снотворное, наутро он уже был тихим и сонным, а на следующий день его куда-то перевели, но той ночью шороху он дал знатно. Был ещё один тип, он развеселил всех тем, что говорил, что его сын — вокалист группы Brainstorm, а ещё ему очень долго не помогали капельницы и лекарства, я иногда любил беседовать с ним в сортире, стрельнув у него сигаретку. Он говорил, что его сын делает серьёзные успехи на музыкальном поприще, а я говорил ему, что я — колумбийский наркобарон, да вот попался, но не раскалываюсь. К нему каждый день приходила жена — девушка лет двадцати на вид, одетая в норковую шубку и увешанная золотыми цацками с брюликами. Интересовалась у лечащего, скоро ли у него пройдёт то, что он считает своим сыном какого-то непонятного хиппаря, лечащий разводил руками: «Делаем всё, что можем!» Потом она подолгу сидела с ним за столом в столовой, кормила его, о чём-то тихо говорила и плакала. Однажды мимо их стола прошёл я, направляясь на очередную беседу про дискотеки, шалманы и рыночных хачей, тут он вскочил, указал на меня и заорал: «Вот! Ленка! Это очень, очень хороший человек! Он из наших! Он не раскалывается! Игорь, скажи Ленке, что тебе нужно, у тебя будет всё!» На это я тихо сообщил, что мне бы сигарет и минералки, на следующий день, когда я в очередной раз оклемался и вытащил изо рта кляп, позвав сестру, моя вечно испуганная сестричка, развязывая ремни, сказала мне, что теперь у меня есть ящик Perrier и пять блоков Dunhill. Выписали этого типа через три недели. Да разные там были. Кто-то повстречался с чёртом, к кому-то вдруг пришла его мёртвая мамка, да только не во сне, а наяву, кто-то ловил тараканов, кто-то ещё что-то, но особенно запомнились вот эти. «Шон Коннери», отец хиппаря и ещё один тип.
Его привезли под утро, часов в шесть. Он был в ужасном состоянии, какой-то ничтожный, сутулый, прячущий лицо, рыдающий в голос и постоянно требующий вызвать милицию. Ему, как и всем буйным, тут же дали снотворное, наутро я обнаружил его под капельницей, с отрезвевшим и «очеловечившимся» лицом, но по нему было видно, что он страшно переживает. А когда настало время посещения, к нему пришла девочка, лет тринадцати на вид. Принесла ему бутерброды, газировку, книжки, всё это происходило в комнате для посещений, там стояли столы и стулья и горел свет. Они о чём-то долго говорили, сначала — очень тихо, но в результате он вскочил и закричал, чтобы вызвали милицию, чтобы она писала какое-то заявление и что он хочет в тюрьму. Девочка тоже вскочила и громко, но уверенно и спокойно сказала, что никакого заявления она писать не будет. Мне стало интересно, я стал заглядывать в комнату для посещений, когда они там бывали и отлавливал эти сцены несколько раз, он требовал милицию, говорил про какое-то заявление, рыдал и чуть ли не бился башкой об стол. Потом как-то я подошёл-таки к лечащему и спросил, что это за люди. Лечащий ответил, что такая информация вообще-то не придаётся огласке, но я ему уже стал как родной, и только чтобы я — никому ни слова. Я поклялся молчать, а история там, значится, вышла следующая. Была семья. Муж, жена и дочка жены. В результате жена этого мужа умерла какой-то нелепой смертью, они похоронили её, и муж тут же впал в запой. Девочка заботилась о нём, несколько раз вызывала ему «неотложку», но потом он всё равно срывался и пил, а в итоге его всё-таки пристукнула «белка», которая выразилась в том, что вместо своей любимой, пусть и не родной, дочечки он внезапно увидел покойную супругу. Ну и естественно, первое, что ему пришло в голову — совершить с ней половой акт. Малышка сопротивлялась, как могла, умоляла, пыталась запереться, но ничего не получалось, она даже плеснула на него кипятком из кастрюли, обварив ему ногу, но его желание оттрахать вернувшуюся с того света супругу от этого лишь усилилось и он сделал это с ней прямо на кухне, на полу. Это она рассказала лечащему. И попросила не вызывать милицию. В итоге всё у них получилось так, что она приходила к нему каждый день, носила газировку, бутерброды, сигареты и книжки, а потом его выписали. Я смотрел, как они идут по двору к КПП, он – сутулый, угрюмый и страшный, и она, стройная, худенькая, семенящая рядом, держащая его за руку и заглядывающая в глаза. Подумалось: вот ведь, какая интересная и милая пара получилась…
А потом начал наступать конец моей пытки. Начал он наступать точно так же внезапно, как и начался. После очередной беседы с моими друзьями я получил свои обычные семь точек аминазина, и дальше всё вроде бы шло почти по плану, только боль в груди вдруг стала невыносимой, а вместо света, который должен был, как обычно, появиться из окон и дверей, заполняя всё вокруг, внезапно наступила темнота и словно какое-то небытие. Дальше я помню слабо, врать не буду, но в результате у меня появилось понимание того, что я нахожусь в какой-то очень широкой и грязной трубе, стены её металлические, ржавые, сырые, я иду по этой трубе, еле держась на ногах, а передо мной — её завершение, там, в конце этой трубы, было видно краешек синего неба и деревья. Затем снова наступила полная темнота.
Очнулся я в совершенно другой палате. Я там был один, койка была всего одна, за окном был удивительно знакомый вид, я понял, что нахожусь в тридцать шестой больнице. Слегка напрягло и напугало то, что грудь болела и почему-то была перетянута эластичным бинтом, а дефибриллятор, зловеще поблескивающий в углу возле двери, поверг чуть ли не в истерику, я вытащил иглу капельницы из руки и попробовал сесть. Получилось неплохо. Рядом с койкой я обнаружил тёплые синенькие тапочки, влез в них и вышел в коридор, где на меня тут же набросилась дежурная сестра, которая сказала, что мне нужно лежать, я спросил у неё, в каком я отделении, она сообщила мне, что это кардиология, и что недавно меня перевели из реанимации, где я сутки находился на аппарате искусственного дыхания. Тогда я глянул на неё как можно более грозно, потребовал сигареты и телефон. Она дрожащей рукой протянула мне три тонких сигареты и сообщила, что телефон есть внизу, у дежурного, и что он разрешает больным звонить своим родным и друзьям.
С памятью на цифры у меня всегда было хуёво, но выкурив третью сигарету, стоя на лестнице, я всё-таки вспомнил городской телефон того самого Миши, у которого всё бралось. Я спустился к охраннику, он дал мне телефон, я набрал номер, моля бога о том, чтобы Миша был дома. Так оно и вышло, Миша взял трубку, услышав мой голос, тут же принялся причитать, прямо как какая-то бабка, что-то в стиле «Да куда же ты пропал, хорошо, что ты наконец снова с нами, уезжал ли ты отдыхать, или проблемы какие были, так надо было сразу звонить, ты ведь знаешь, я все твои проблемы решаю быстро и резко, что же ты молчал, а если бы совсем пропал, чтобы мы все здесь без тебя делали, а мы ведь искали, дома искали, у Инки твоей искали, у друзей у всех искали, Машу твою нашли, Маша в ужасе, Анечка в ужасе, все в шоке, где ты был?..» Мой ответ был простым: «Миша. Я был в дурдоме, где меня пытали менты. Сейчас я в кардиологическом отделении тридцать шестой больницы. Меня тут подлечат и переведут обратно. Пыток я больше не выдержу и начну называть имена. Чтобы я не начал этого делать, мне нужны деньги.» — «Сколько?» — «Две тысячи долларов» — «До которого часа можно навещать тебя?» — «До семи» — «Скоро буду».
Миша явился минут через тридцать после нашего разговора. Увидев меня, снова принялся причитать, потому что выглядел я, как покойник. Он принёс мне не две, а целых три тысячи, стодолларовыми купюрами. В кардиологии я провалялся ещё три дня, Миша регулярно навещал меня, строя фантастические планы на будущее, пытаясь хоть как-то подбодрить меня, он даже пытался приволочь туда Машку с Анечкой, но я убедил его в том, что делать этого не следует, потому что они милые, впечатлительные девочки и могут очень испугаться и расстроиться. Всё же, он позвонил Маше, сказал, что нашёл меня, хотя в реале всё было немного наоборот, и что со мной уже совсем скоро всё будет заебись, что, впрочем, тоже не было правдой на все сто процентов.
Потом я снова оказался в дуре. Первое, что я сделал – подошёл к лечащему и сказал, что нам с ним есть, о чём поговорить, серьёзно и предметно. Я предложил ему сделку: я даю ему лично в руки две тысячи долларов, а он меня выписывает. Лечащий тут же согласился, сказал, что нужно будет подождать всего пару дней. Своих новых друзей в сером я видел после этого всего один раз, они зашли в кабинет лечащего, он ждал их там, через пять минут они вышли оттуда, ко мне подошёл тот, который орал и угрожал, он пожал мне руку и сказал что-то типа того, что да, они проверили несколько местных дискотек, забрали в каталажку хачиков с местного рынка и что да, я им помог. И добавил тихо так: «Извини, братан. Раньше-то у тебя, видать, не получалось…»
На этот раз в процедурную идти не потребовалось.
Через два дня мне отдали мою одежду, сотовый, который даже был заряжен и что-то ещё было на счету, дали выпить эти таблетки, надавали мне их с собой, сказали, чтобы пил три раза в день, а ещё — чтобы пошёл и поставился на учёт в психоневрологический диспансер, мне там эти таблетки будут выдавать регулярно. Я спросил у него, что это, он сказал, что это «поддерживающая терапия». Потом он помог мне одеться и проводил до КПП. Я отошёл на несколько метров от ворот больницы, достал телефон и позвонил Мише, сказав ему, чтобы он встречал меня на Стромынке, на мосту через Яузу. И тихонько побрёл по направлению к. И это так и было — вот прямо так, словно после тяжёлой и долгой болезни, я вышел под серым, уютным апрельским мокрым снежком. Как и прежде, я был в своём длинном чёрном пальто, чёрных джинсах и грубых ботинках на высокой шнуровке, но уже без претензий на… На что-то ещё. Прохожие лепили меня, как хотели, а весна всё надвигалась и надвигалась, потом приехал Миша, я сел к нему в машину, и поехал домой, выслушивая его вот это вот «Да что же мы без тебя делали, ну наконец-то, это же такой ужас, этот аминазин, я знаю, что с людьми после него бывает, а ты вон держишься, ну ничего, сейчас я тебя домой отвезу, да ты не молчи, ты расскажи, что ж не позвонил-то сразу…»
Выйдя из машины у своего подъезда я достал из кармана конвертик с «поддерживающей терапией» и выкинул его нахуй. Мы поднялись ко мне, Миша постоянно что-то говорил, предлагал всё-таки позвать девчонок, девчонки-то, они же такие симпатичные, а какая из них твоя? Машка, или Анька? Я ответил, что они обе мои, но сейчас им лучше на меня не смотреть. Поставил чайник. Достал весы из тумбы в коридоре. Сорок шесть при росте метр восемьдесят с лишним — маловато будет, да… Чайник закипел, и тут я понял, что со мной происходит что-то не то. Нет, чай заварить я успел, я успел даже разлить его по чашкам, поставить на стол старинное печенье, валявшееся там с момента моего ухода, я успел даже позвонить бабушке, узнать, что квартира моя снова пустует, потому что мама теперь живёт у неё, я успел сказать бабушке, чтобы она приходила сама и позвала бы врача из тридцать шестой, и чтобы он захватил какие-нибудь витамины, потому что я очень истощён. А потом наступило оно.
Описать это состояние достаточно сложно. То есть говорить — не получается, встать не получается, я мог только держать голову и минимально двигать руками. Миша, увидав такой расклад, тут же затараторил про то, что вот, да, это ты те таблетки не выпил, теперь будешь вот такой, но это не насовсем, это пройдёт, и что он-то знает, всё заебись будет уже совсем скоро, и будет мне ещё и Машка, и Анька будет, и по парку ещё будем гулять, накуренные, будем шашлыки жрать и пиво пить, но тут пришла бабушка. Бабушка привела санитара, он осмотрел меня, сказал, что это крайняя степень истощения и что он такого не видел вообще никогда и что такое, скорее всего, может быть только после концлагеря. Попросил паспорт, но тут Миша увёл его в коридор, долго с ним о чём-то говорил и в результате через час у меня были витамины, полный холодильник еды, какие-то блядь сладости, но что главное – у меня появилась новенькая, сверкающая инвалидная коляска. Миша ушёл, обещал звонить и не покидать своего полудохлого друга, а со мной осталась бабушка. Моя милая, седая, горбенькая, самая любимая на свете бабушка вдруг проявила абсолютно немереное количество позитивной энергии, бабушка лучилась добром и светом, она кормила меня с ложечки, она помогала мне вставать, ложиться, а я мог только общаться с помощью ручки и большого блокнота, бабушка каждый день помогала мне усесться в мою инвалидную коляску и вывозила меня гулять в почти оттаявший и начинающий зеленеть Измайловский парк, бабушка говорила: «Эх, Игорёшка, наделал ты делов, но всё скоро будет хорошо, а ещё я знаю, что у тебя память-то хорошая, помнишь, как мы с дедушкой тебя на коляске по этим же дорожкам катали?» Я брал ручку и писал: «Помню, бабуля. Я люблю тебя.» — «И я тебя тоже люблю, Игорёшка, мама-то твоя вон совсем от тебя отвернулась, обиделась она… Но ты будь молодцом и всё будет хорошо…» Так и общались.
Однажды во время одной из таких прогулок в парке мы случайно встретили Михалыча. Он подошёл, поздоровался с бабушкой и спросил, кто это на коляске. Бабушка сказала, что на коляске — Игорёшка, вот, мы гуляем. Михалыч наклонился ко мне, и сказал: «Ник? Это ты? Да что случилось?» Я взял ручку и написал: «Я был сумасшедшим. Вот, иду на поправку.» Михалыч какое-то время прогулялся с нами, но потом ушёл. И тоже стал иногда навещать меня. Он оповестил всех наших общих знакомых о том, что я нашёлся, в итоге в моём доме стали частыми гостями Зуй, Студент, Ноль, Иудушка, весь этот ёбаный сброд, они приходили, сжирали пол холодильника, бухали, били стаканы, травили байки, в общем, развлекали меня, как могли.
Через месяц я вдруг понял, что могу ходить. Тренировался я в одиночестве. Причём ходить и говорить я начал мочь одновременно. Я брал «Осень патриарха» и, нарезая круги по большой комнате, читал вслух. Через пару недель я понял, что держусь уверенно, совершил вылазку до палатки, потом вернулся в квартиру и позвонил Студенту, сказав, что нужно срочно идти бухать в парк. Мы встретились возле «Двадцать третьего», набрали море коктейлей, съездили на третью Парковую к Олегу, взяли у него бокс плана и отправились в парк. Нажрались мы до полнейшего изумления, утром мне было настолько плохо, что я просил Студента изготовить мне яичницу и принести минералки. Когда мы пришли в себя, снова пошли в «Двадцать третий», на этот раз набрав там пива, потому что после коктейлей что-то совсем как-то тяжело было. Студент захватил гитару, мы пришли на нашу любимую аллею, открыли пиво, дунули, стали играть на гитаре по очереди, Студент показал мне пару своих новых зарисовок, выслушал мою историю, долго рассказывал о том, что там у них происходило всё это время, сидели мы там очень долго, и вот когда уже начало светать и мы с ним возвращались в квартиру, пиздуя «домиком» по той длинной, красивой аллее, которая идёт параллельно Народному проспекту, я вдруг понял: всё. Просто всё. И вот именно сейчас, в этот самый момент, даже не вчера и не час назад, а именно сейчас оно взяло и кончилось. И так не будет больше никогда. И, надо отдать должное, так действительно больше никогда не было. По-другому — бывало, оно по-разному бывало, по-всякому. Но вот именно так не было больше никогда.
А ещё – надвигался мой двадцать шестой день рождения.
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ о том, как я ознакомился с непосильно сложным и реально страшным ремеслом сумасшедших. Третья из трёх частей, не связанных общей сюжетной линией.
Завершающая часть трилогии, в которой говорится о том, как я сам стал сумасшедшим, а так же о том, что из этого всего вышло.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент. Это не следует читать людям, страдающим нервными расстройствами, беременным, старикам и детям. Мне думается, что так будет лучше. Хотя...
читать дальшеДело было, по сути, практически в наши дни — в самом конце осени нулевого года. Я тогда проживал у одной своей хорошей знакомой, Маши. Бедная Машенька тогда недавно осиротела, а ещё её мужчина оказался изрядным подонком, вдобавок он пристрастился к хмурью, за что и был выгнан на хуй восвояси, в общем, моё присутствие было тогда весьма кстати, и даже несмотря на то, что у Марии уже какое-то время жила её подруга Анечка, я там был совсем не лишним, потому что несчастные девочки не были приспособлены к жизни без кого-то, кто мог хотя бы минимально готовить, ходить по магазинам, убираться в квартире и разбавлять их женское общество, к тому же втроём — оно в любом случае было чуть менее тоскливо, чем вдвоём, таким образом я и оказался там, на условиях кормильца, убиральщика квартиры, ходока по магазинам и прочего, прочего, прочего помогальщика и выводильщика из депры, которая, надо сказать, была штукой крайне заразной: Анечка, точно так же как и Мария, вечно пребывала в мрачном состоянии, несмотря на то, что с ней не случилось ничего настолько катастрофического, да и вообще, её жизнь в квартире Марии началась всего лишь с того, что она, приехав в Москву из Штатов, по её словам, зашла только на пару часов — навестить любимую подругу, да так и осталась у неё. Впрочем, я в тот кон тоже вначале имел планы заскочить ненадолго, чтобы проведать Марию, но, обнаружив внутри её некогда светлого и гостеприимного дома жуткую разруху, мрак, хлам и полный пиздец, а среди всего этого — двух грустных, обдолбанных девочек, решил-таки остаться на подольше, и вот, уже совсем скоро кухня сверкала первозданной чистотой, ванна с сортиром были отмыты, мусор — выкинут на хуй, куплены продукты, бухло и лампочки вместо перегоревших, мы сидели, поужинав, за кухонным столом, слушали музыку и мило и непринуждённо трепались на всякие отвлечённые от депрессии темы, попивая вино и покуривая план. Именно в этот момент мне и было предложено остаться на переночевать, благо, комнат в квартире Марии было две, девочки занимали одну из них, мне была выделена вторая. А жить мне тогда было негде, потому что меня в ту пору, по сути дела, просто выгоняли из дома. С этого-то события, собственно говоря, и начались все мои тогдашние беды.
Явился я, можно сказать, вовремя. По ходу непринуждённой беседы выяснилось, что девочки, несмотря на безденежье и покинутость на тот момент, являлись счастливыми обладательницами самого большого количества кокса, какое я только видел в жизни. Нет, я видел, например, полтора килограмма героина, я видел чуть ли не тонны дури, я вообще дохуя всего видел, но вот огромную металлическую коробку из-под шоколадных конфет, до края наполненную коксом я до этого не видел никогда и, надеюсь, вряд ли когда-нибудь увижу ещё раз. Анечка объяснила, что ей всё это «подарил один знакомый олигарх», дальнейших объяснений не последовало, а ещё лично мне было, по сути дела, абсолютно по хую, откуда это взялось, но вот количество поразило моё воображение. Когда я пришёл в себя после увиденного, было решено усугубить наше и без того приятное состояние. Поусугубляв его различными имеющимися на тот момент способами ещё какое-то время, мы расползлись по своим комнатам и поотрубались к хуям. На следующий день было примерно то же самое: днём я ходил по магазинам, готовил, доделывал уборку, а вечером мы «усугубляли». На следующий день картина была очень схожей, потом — снова, всё это тянулось очень долго, а так как в те времена род моей деятельности был напрямую связан с самыми разными веществами, я периодически решал разнообразить наше вечернее времяпрепровождение и приносил, например, джеф, или лизергин, только радуя тем самым своих милых сожительниц. Я был «домохозяйка» и «домашний мальчик», девочки же постоянно мотались на тусовки к знакомым, на какие-то вечерины в МДМ, ещё куда-то, могли пропадать сутками напролёт и не звонить, но мне было как-то всё равно, днём я решал свои рабочие моменты и занимался домашними делами, а вечером упарывался на хер, один, или в компании Марии и Анечки, но что было самым удивительным в этой ситуации — девочки были исключительно ответственны, они очень редко притаскивали кого-то с собой в дом, никогда не делали этого без предупреждения, и каким-то уж совсем непостижимым образом умудрялись отслеживать за тем, чтобы за свет и коммунальные услуги всегда было уплачено вовремя. Короче говоря, вся эта жестяковая идиллия длилась очень долго, несмотря на свою апофеозность, палевность и полную пиздецовость. Заканчиваться всё начало ближе к весне ноль первого. И делать оно это начало, если так можно выразиться, с меня.
«Первая ласточка» грядущего финала случилась в одну из февральских ночей, во время очередного «марафона», в которые мы периодически впадали, употребляя без разбора всё, что у нас на данный момент имеется. В один момент я пришёл в себя, обнаружив, что я лежу не в постели, а почему-то сижу, развалившись, на угловом диванчике на кухне, горит верхний свет, а напротив, в коридоре — стоит Мария и, потихоньку пятясь, произносит: «Ты-ты-ты-ты… Т-т-т-ты-ты-ты…», широко распахнув свои и без того огромные, перепуганные глазищи и придерживаясь руками за стены. Я прокашлялся, потянулся за сигаретой, закурил. Мария остановилась и замолчала, хлопая ресницами и нелепо растопырив руки. Я, поняв, что мне невообразимо хуёво, не без труда поднялся, и двинулся в сторону холодильника, решив сначала минимально привести себя в порядок, а потом уже узнавать, что с ней случилось. Мария вдруг снова начала пятиться и говорить это своё «Ты-ты-ты…» Я извлёк из морозилки бутылку водки, «свернул ей башку», налил себе пол стакана, засадил водку залпом и повернулся к Марии. Увидев, что она начала плакать, я постарался придать своему голосу какие-то минимально ласковые нотки и произнёс: «Машенька, я? Солнышко, что я? Что случилось, девочка моя маленькая?» Получилось совсем не ласково, а как-то хуёво и, как мне самому показалось, немного угрожающе, на этом месте Машенька окончательно разрыдалась и начала говорить. Из её слов я понял, что она была на кухне и пила вино, когда я вдруг появился в коридоре и, натыкаясь на углы и стены, переставляя ноги, как зомби, прибрёл на кухню, с кем-то разговаривая. Уселся на угловой диванчик и, глядя сквозь неё, продолжил диалог, причём мой невидимый собеседник, судя по всему, что-то отвечал мне, из нашей беседы бедная, обдолбанная и перепуганная Машенька поняла, что я говорю со своей мамой. Потом я с этим делом завязал и обрубился, завалившись на бок. Тогда Машенька, пребывая в шоке, принялась тормошить меня, а потом я пришёл в себя, что было дальше — я, вроде бы, должен знать. На это я сказал Машеньке, что она вообще любит драматизировать, и что она совсем забыла, а ведь когда мы с ней дружили, ещё будучи школьниками, я однажды рассказывал ей о том, что в раннем детстве был склонен к сомнабулизму, суть к хождению и говорению хуйни во сне, и что сейчас это, скорее всего, каким-то образом проявилось снова. И чтобы она, милая Машенька, не переживала из-за таких мелочей. И что ну подумаешь. И что всякое бывает. И что всё уже заебись. Потом мне всё-таки удалось её успокоить, после чего мы с ней принялись бухать и, допившись до состояния нестояния, расползлись по своим комнатам. Вот такая была «первая ласточка» надвигающегося завершения.
Дальше было так. Я периодически «находил» себя в самых разнообразных местах. Не в местах квартиры, а локациях города. Это начинало принимать катастрофические масштабы. Я старался как-то это контролировать и бросить постоянно употреблять вещества и алкоголь, но во-первых, как тут бросишь, а во-вторых это не особо помогало. Завершилось всё окончательно тогда, когда я однажды нашёл себя на крыше шестнадцатиэтажного дома, стоящего в самом конце Борисовской улицы. Когда я пришёл в себя, выяснилось, что я стою на углу крыши и смотрю куда-то вдаль, ледяной ветер дует мне в ебальник, хаир развевается, в руке — сигарета. На этом месте реальный мир снова обрушился на меня и мне стало страшно. Да, мне стало очень страшно. Дальше я сделал следующее: спустился с этой проклятой замороженной крыши, купил себе бутылку водки и пакет яблочного сока, зашёл в подъезд дома за парикмахерской на Ткацкой улице, сел на ступени и принялся хлестать водку, запивая соком, и думать, что мне делать со мной дальше. Мысль возникла только одна, ехать сдаваться в дурдом, на Матроску. Я допил водку, вышел из подъезда, поймал тачку, назвал адрес и поехал.
Встретили меня радушно. Спросили, когда и что именно я употреблял как в крайний раз, так и вообще, я ответил честно. У меня, как обычно, забрали документы и шмотки, и велели переодеться в пижаму, после чего санитар отвёл меня в соответствующее моему статусу отделение психбольницы, это место называлось «Семнашка». Поднявшись, я подписал какие-то бумаги, в которых говорилось что-то про «нетрадиционный и инновационный метод лечения», после чего меня отправили сдавать кровь.
Всё это происходило в несколько напрягающей, наигранной атмосфере доброты, радушия и некой радости: «Ох, а кто это к нам пришёл? Садись, садись, гостем будешь, надеюсь, ненадолго — говорила молоденькая санитарка — Как тебя зовут? Игорь? А фамилия? Молодец, правильно. День не помнишь? Плохо… Документы подписал? И хорошо, у нас тут лечат по-новому, новейшие препараты, помогают хорошо, доктор — прекрасный, добрейший человек, так что ты не переживай, максимум — неделька и тебя выпишут отсюда и ты никогда сюда не вернёшься, я в этом уверена…» Всё это она произносила достаточно быстро, но смысл был примерно такой. На лавке напротив моей сидел очень солидный человек в сером костюме, у него была борода с сильной проседью, очки и плешь, всё это делало его немного похожим на актёра Шона Коннери образца третьей части «Индианы Джонса». Я спросил у него, врач ли он, на что он ответил мне, что он вовсе никакой не врач, а точно такой же пациент, как и я. Тогда я поинтересовался, почему он не в пижаме, как я, а в костюме, его ответ был прост до идиотизма: «Да потому что я буйный — сказал «Шон» с тоской в голосе. — Поди, попробуй, одень меня в эту полосатую пижамку, а я на тебя погляжу…» Сказав это, «Шон» рассмеялся, смех его показался мне страшноватым, напоминающим уханье огромного охрипшего филина. Потом он поднялся с лавки и двинулся в сторону сортира, извлекая из кармана пачку Rothmans. Я поднялся и пошёл за ним, по дороге отметив, что роста в «Шоне» было не меньше двух метров, а то и больше. Слегка пригнувшись, этот верзила вошёл в сортир и протянул мне пачку. Я взял сигарету, прикурил от его зажигалки, при попытке вернуть ему Rothmans, он порекомендовал мне лучше спрятать её, так как сигареты здесь выдают поштучно, так же — здесь существует некий «общак», напоминающий тюремный, и даже некое подобие армейской «дедовщины», сначала я не поверил ему, но решив, что с буйным психом, ростом явно превышающим пару метров, лучше не вступать вообще ни в какие дискуссии, подсунул пачку под резинку своих пижамных штанов, сказал спасибо и затянулся. Постояв в задумчивости около минуты, «Шон» вдруг спросил меня, почему я здесь. Ну я и рассказал. Рассказал, в принципе, всё как было. На это «Шон» тяжело вздохнул и мрачновато произнёс: «Худо тебе будет, паренёк. Мы-то все здесь с одной болячкой, белогорячечники, рецидивисты, алкоголики, а вот ты, братишка, попал совсем по другой статье, по очень жёсткой схеме…» Я попытался поинтересоваться у «Шона», в чём же заключается жёсткость этой схемы, но ответом мне было только это жуткое совиное уханье, а отсмеявшись, «Шон» сказал, что через некоторое время мной наверняка заинтересуются люди из органов, так только лишь потому, что это не просто наркологическая клиника, они здесь не ограничиваются простым «трёхдневным» анализом, здесь они достанут из твоей крови всё, что там бывало во все времена, они узнают обо всём, что было в твоём организме, начиная от молока твоей несчастной матери. Так и что ты там, значится, кушал в последнее время?.. Вооот… Тут «Шон» снова заухал по-филински, а до меня вдруг начало доходить то, что происходит на самом деле. Это были всего лишь догадки, но холодок по коже идти таки начал. После недолгих раздумий, «холодок» превратился во вполне конкретный холод, переходящий в лютый сибирский мороз.
Для начала, в процедурной из меня выкачали ну уж никак не меньше, чем пол литра моей мутной, густой, чёрной кровищи. По окончании процедуры, нарочито ласковая, миленькая очкастая сестричка проводила меня в пятую «наблюдательную» палату, располагавшуюся прямо напротив пункта дежурной сестры, там меня уже ждали санитары с капельницей, установленной на специальной стойке на колёсиках, чтобы можно было ходить, таская её с собой, попросили присесть, поставили иглу и велели не беспокоиться, а лучше — сразу прилечь, так как в состав капельницы входят препараты, очищающие кровь от вредных веществ — продуктов распада алкоголя, там есть витамины, что-то для сердца и печени, а так же — там содержится достаточно сильное снотворное. Я послушно лёг, и уже минут через пять реальность перестала существовать для меня, и мы с Иудушкой снова брели по осеннему Измайловскому парку, пили пиво, смеялись и болтали ни о чём, но через некоторое время сон ушёл, я с трудом разлепил слипшиеся веки и снова увидел перед собой серый, с подтёками потолок пятой наблюдательной палаты. Был то ли день, то ли утро, дежурная сестра на наблюдательном посту позвонила в колокольчик и ко мне снова подошли санитары, вежливо поинтересовавшиеся у меня, не хочу ли я поесть. Видимо, всё-таки это было не утро, а день, потому что в столовой давали обед из трёх блюд, это было примерно то же самое «рыба жар-картошка вар», что и в первой части этого небольшого повествования, только вместо чая, сделанного хуй знает из чего, был компот, на который без дрожи смотреть было нельзя. На этом месте я заявил, что вот «картошку вар» я съел бы, но больше, наверное, ничего не смогу. Потом был приём лекарств. Меня на него не повели, какое-то время я шарился по серым, мрачным коридорам в поисках путей отхода, постепенно понимая то, что это совсем не такая дурка, в какую нас с Лёхой однажды положили в детстве, это было очень серьёзное заведение, этажи высокие, на окнах — решётки с обоих сторон, двери открываются реальными такими ключами, настоящими, а ещё дежурная сестра, к огромному сожалению, тоже была абсолютно настоящая — она ведь и правда никогда не спала. Но во всём происходящем был всего один плюс, он заключался в том, что мне было хотя и как-то странно и нелегко ощущать себя, но состояние было значительно легче, чем раньше. Несравнимо легче. В башке, постепенно перестающей быть картонной и свинцовой одновременно, вдруг забрезжили где-то вдалеке-вдалеке милые, добрые и позитивные мысли о том, что скоро совсем наступит весна, и что до того, как она наступит — я и не подумаю употреблять ничего из того, что. А когда она, эта весна, всё-таки придёт окончательно и бесповоротно, я вымучу плана, наберу себе пива и пойду… в Измайловский парк. Но мысли мои были жестоко обломаны тем, что вдруг наступило время ужина, на который давали, к огромному счастью, сосиски, к сожалению, оказавшимися бумажными на вкус, и тот самый чай, сделанный хуй знает из чего вообще. А после ко мне подошли учтивые санитары и снова попросили в наблюдательную, на капельницу.
На следующий день я почувствовал, что моя башка прояснилась окончательно, и пошёл попытаться найти доктора. Нашёлся он на удивление легко и быстро, я тут же сообщил ему, что всё стало очень-очень хорошо, словно я не пил вообще никогда и вообще ничего, и что пора бы мне, в общем-то, выписываться. На это доктор сообщил мне, что я подписал определённые документы, в соответствии с существующим законом я должен пройти осмотр у пары специалистов, да и вообще понаблюдаться здесь хотя бы неделю, а потом — всё, всего хорошего, на все четыре стороны, не возвращаться сюда никогда. После этого он добавил, чтобы я сейчас зашёл в его кабинет, потому что меня там кое-кто очень хочет видеть. На этом месте я похолодел, вспомнив слова страшно ухающего «Шона», но делать было больше нечего, я постучал и открыл дверь.
Их было двое. В белых халатах. Под халатами – серая форма, погоны их я не видел. Вроде бы, МВД-шники, тут же вспомнился Юрий Фёдорович, работающий в ФСБ и занимающий там далеко не самый низкий чин, но у меня не было телефона, чтобы позвонить, в дурдоме любая техника, кроме телевизора и радио, была под строжайшим запретом. Так я и остался там с ними. Один. Без малейшей возможности сбежать, достать средство связи, как-то избавиться от них, я стоял, прижавшись спиной к холодной жёлтой стене, почему-то вспомнилось: «Чапаев — в бурке, а Петька — в дурке», но на этот раз это было совсем не весело. Сильно не хватало Лёхи, уж вдвоём-то мы... Но это было — дело одинокое. А они уже начали задавать свои вопросы: «Игорь, вы что, не слышите, о чём я вас спрашиваю? Где вы брали то, что нашли у вас в крови? Не пытайтесь отнекиваться, нам всё прекрасно известно!» А известно им было то, что я очень долгое время употреблял кокаин, марихуану, иногда лизергин, реже — эфедрин, ещё реже – героин. Чаще всего — алкоголь, но это их не интересовало, а интересовали этих людей те места, где я брал всё вышеупомянутое, исключая, естественно, алкоголь. А ещё больше их интересовали люди. Имена и адреса. Точки. Они даже представить себе не могли того, что точек-то было всего две, и что я не простой торчок, что я барыга, причём барыга — масштаба достаточно серьёзного, да, вот такой я дурной барыга, нормальные барыги никогда не дотарчиваются до подобного состояния, в котором я загремел в это милое заведение, и даже если дотарчиваются, им обычно хватает ума пойти в частную клинику и сделать всё то же самое, но анонимно. Но я же не знал, что. И я же загремел. А ещё они понятия не имели так же и о том, что если я сдам хотя бы одну точку, то тут же подпишу себе этим самым действием смертный приговор, и ёбнут меня, наверное, минут через двадцать после моего выхода из больнички — я даже до дома добраться не успею, какой там нахуй план и пиво в Измайловском парке. В общем, сотрудничать я не хотел. Сказал, что брал у хачей на рынке, а как их опознаешь-то, они же все одинаковые и имён их я не знаю. Тут один из ментов сорвался, начал кричать, что я держу их за мудаков, что ни у одного хача ни на одном рынке нельзя, блядь, нельзя!.. Нельзя купить марку, ни один уличный барыга не продаст мне кокаин, и хуй с ним, что «розовый», даже такого у них не бывает никогда, тогда я продолжил врать о том, что иногда отоваривался на дискотеках, в клубах, кабаках и прочих шалманах, что этих людей я тоже не знаю, тогда он, снова повысив тон, заорал, что они сделают так, что меня переведут отсюда в институт имени Сербского, и уж там-то я запою соловушкой, там-то я узнаю, что такое — карательная психиатрия, электрошок и прочие пытки. Делать мне было нечего, спасать ситуацию было бесполезно, усугубить её было невозможно, я подумал: «А где это я, собственно, нахожусь?..» после чего свёл глаза к переносице, наклонил башку, нелепо вывернул ладони, пустил слюну струйкой, и произнёс, имитируя речь помешанных: «А вы меня переведёте в институт сербского… простите… чего именно сербского?» Тут первый «плохой» мент окончательно перешёл на крик: «В институт сербского всего!.. Там вообще всё сербское! И когда ты, гадёныш, окажешься там, ты сам по-сербски заговоришь!..» Я уже собрался ответить ему, что они вряд ли поймут меня, если я заговорю по-сербски, и им точно потребуется переводчик, но на этом месте вмешался «хороший» милиционер, потому что «плохой» уже схватил меня за пижаму и замахнулся, но «хороший» успокоил его, сказав, что рукоприкладство это не их методы работы, и раз Игорь отказывается сотрудничать, мы сейчас попросим выписать ему один очень хороший препарат, отлично восстанавливающий память и помогающий стать честным человеком. После этого они встали и вышли. Первый сеанс был окончен.
Я вышел в коридор и пошёл в сортир, закурил. Выкурил сигарету почти до конца, но вдруг там появились двое санитаров — те самые, любезно ставившие мне капельницу и объяснявшие, что скоро всё будет хорошо, и какие полезные препараты они мне дают. Но на этот раз эти санитары были совсем не такие любезные, они выкрутили мне руки, они волоком притащили меня в процедурную, стащили с меня штаны, сестра — новая, толстая и вообще какая-то здоровенная, спросила: «Аминазин? Шесть точек? А не дохуя на первый раз?» — «Доктор сказал так.» — «Ну, пиздец тебе, парень!» Я пытался вывернуться и куда-нибудь съебстись, но держали они крепко, а ещё она колола очень больно. Всё закончилось быстро, меня отпустили, а дальше почему-то стало как-то очень тихо, я поправил штаны, потёр больную жопу, поднял с пола свою пачку сигарет, достал одну, направляясь в туалет, но через несколько секунд я свалился на пол из-за жуткой, чёрной судороги, сводившей и выворачивающей наизнанку всё тело, я почувствовал, что моя рожа исказилась в какой-то дикой гримасе, тут они снова подхватили меня, для начала сунули мне в рот кляп со словами «Это чтобы ты челюсть не вывихнул», а потом приволокли меня в уже знакомую наблюдательную палату и привязали к койке ремнями, предназначенными, скорее всего, именно для таких случаев. А напротив проёма, служившего входом в наблюдательную палату, над пунктом сестры — висели часы. И я на них смотрел. Первые два часа меня била, жгла и колотила эта страшная, чёрная, горячая судорога, а потом откуда-то взялся свет, яркий-яркий, сначала он был в окнах, потом появился во всех проёмах, заполняя собой всё вокруг, судорога куда-то делась, я погрузился в этот свет и всё вокруг исчезло, а когда я снова открыл глаза — была ночь. Я чувствовал себя… Нет, это довольно сложно описать. Болело просто всё вообще. Я не без труда выплюнул обслюнявленный тряпочный кляп и позвал сестру. Дежурила та, молоденькая, перепуганная. Я попросил её отвязать меня. Она отвязала, она принесла мне мою пачку сигарет, которую я обронил, когда у меня началась судорога. Она спросила, за что меня так, я рассказал ей всё вообще, на что она ответила: «И правильно, и не говори! Сволочи они, сволочи, сволочи...» Она помогла мне дойти до сортира, она прикурила мне сигарету, она была со мной всё то время, сколько я курил, я выкурил три сигареты, одну за другой, подумав, что МакМёрфи из меня получился херовенький, тут в сортир вошёл «Шон», увидел меня, заухал, но тут сестричка сказада ему, что мне дали шесть точек — первый раз. Тут «Шон» приутих, велел держаться. Потом сестричка открыла для меня столовую, накормила холодными «бумажными» сосисками и напоила таким же холодным чаем. А потом – отвела меня обратно в палату, принесла какие-то таблетки, я выпил их и забылся.
Следующий день начался с приёма лекарств. Как и в той дурке, где мы были с Лёхой, к окошку в двери в процедурную выстраивалась очередь из этих мутных, тихих, мрачных, молчаливых людей, у окошка надо было назвать фамилию, после этого выдавали горстку таблеток и маленький пластиковый стаканчик, точно такой же, как и те, которые мы с Лёхой в детстве спиздили в процедурной вместе со спиртом. От этого всего пронимала страшная тоска, приходили воспоминания только о самых плохих моментах жизни, всё казалось омерзительным, время тянулось очень медленно, минуты проходили, словно часы, я не мог есть, не мог спать и не мог думать ни о чём хорошем вообще. Так и проходило время в дурке. Кошмар повторялся раз в два-три дня. Приходили менты, спрашивали у меня, готов ли я сотрудничать, я снова говорил про рынки, дискотеки и шалманы, после этого менты уходили, появлялись санитары и волокли меня в процедурную, всегда всё было по одной и той же схеме: уколы — от шести до восьми точек, судороги, дикая боль, появившаяся где-то во время третьей экзекуции, кляп, койка в наблюдательной палате, ремни, не прекращающиеся судороги, и каждый раз в конце появлялся этот свет, потом — забытье, пробуждение, ноющие суставы и затёкшие мышцы, выплюнуть кляп, позвать сестру, которая приносит что-то под названием «поддерживающая терапия», с трудом подняться и идти в сортир курить, держась за стену. И ждать ещё пару-тройку дней до того момента, когда мои новые друзья в белых халатах, накинутых на серую форму снова появятся в кабинете доктора, я снова буду стоять там, прислонившись к холодной жёлтой стене и повторять одно и то же: «Рынок… Дискотека… Шалман…» — «Значит, вы всё ещё не хотите сотрудничать? Ладно…» В итоге всегда появлялись санитары, но им уже не нужно было тащить меня в процедурную, я спокойно шёл туда сам, перед этим отдавал сигареты, которыми меня активно снабжал «Шон», дежурной сестре на посту, возвращался в процедурную, заголял зад, снова — уколы, кляп, судорога, боль, ремни и свет в конце. Всегда повторялось одно и то же.
Всё моё пребывание в дурдоме за меня почему-то переживали, в основном, двое, это был «Шон», имени которого я так и не знал до самого момента его выписки, и та маленькая вечно перепуганная медсестричка, периодически дежурившая ночами на наблюдательном посту. Однажды, когда после очередного визита моих новых друзей я подошёл к ней и оставил сигареты, она спросила: «Что, опять?» Я ответил, что да, опять. Повернулся и пошёл в процедурную. Когда меня несли в палату с кляпом во рту, я каким-то чудом умудрился посмотреть на неё, она плакала. Она видела, что я практически ничего не ем, и однажды спросила меня как-бы между делом, чего я хотел бы. Я представил себе здоровенный, жирный гамбургер и сказал, что хочу еду из МакДоналдса. Она начала таскать мне эту жратву, она приходила ко мне, как навещающая, когда была не её смена, она узнала, что я музыкант и однажды принесла мне гитару. Дождалась, когда кабинет главврача освободится, взяла меня за руку, привела туда, а там, вместо моих новых друзей, стояла в углу старенькая «Кремона» с металлическими струнами. Пол часа я потратил на то, чтобы привести не слушающиеся руки в норму, а потом я даже сыграл ей две песни — «Creep» и «Boys Don’t Cry». Однажды, после очередного визита друзей и беседы про рынки, шалманы и дискотеки, я проползал, оклемавшийся и больной, мимо процедурной, услышал знакомые голоса. Она говорила с лечащим на повышенных тонах. «Доктор, вы убьёте его!» — «Ничего, выживет… Расскажет и отпустим…» — «Доктор, а вам и им не приходило в голову, что он говорит правду?» — «Мне — да. Но проблема в том, что они этого понимать не хотят и не будут. Им нужны деньги.»
Денег я достать не мог, я даже попросил эту перепуганную сестричку принести мне сотовый, но она отказалась, сказав, что её уволят, что они обязательно узнают, что здесь везде какие-то датчики, глушащие сотовые телефоны, что она тут же лишится работы и места в общежитии. Но заботилась она обо мне, как могла. Выглядел я жутко, никого из родных и друзей видеть я совершенно не хотел, потому что не хотел, чтобы они видели меня в этом диком состоянии. Со всем этим нужно было срочно что-то делать, потому что я прямо-таки чувствовал, как Курносая приближается ко мне и с каждым разом после визита моих новых друзей она всё ближе и ближе, но вот что именно со всем этим ужасом нужно делать — было непонятно, вот был бы Лёха — уже давно ситуация была бы в норме, но Лёха тогда был во Владивостоке, и кроме него мне, пожалуй, никто не смог бы помочь. Так время и тянулось — медленно и мучительно.
В это время в дурке происходили самые разные процессы, пациенты выписывались, появлялись новые, иногда типы были исключительно интересными. Был один, которого приняли на каком-то рынке, где он собрал вокруг себя толпу народа, утверждая, что сейчас он руками заведёт солнце за горизонт. После пары дней терапии ему стало очень-очень стыдно. Был другой, его привезли ночью, он был огромного размера, кажется, даже больше «Шона», он швырялся креслами, стульями и диванами и орал: «Где моя мать?» Санитары пытались объяснить ему, что его мать скоро придёт, но потом они разобрали, что он орёт не «мать», а «мазь», то есть ему нужно чем-то вмазаться, тогда они каким-то образом скрутили его и вкололи снотворное, наутро он уже был тихим и сонным, а на следующий день его куда-то перевели, но той ночью шороху он дал знатно. Был ещё один тип, он развеселил всех тем, что говорил, что его сын — вокалист группы Brainstorm, а ещё ему очень долго не помогали капельницы и лекарства, я иногда любил беседовать с ним в сортире, стрельнув у него сигаретку. Он говорил, что его сын делает серьёзные успехи на музыкальном поприще, а я говорил ему, что я — колумбийский наркобарон, да вот попался, но не раскалываюсь. К нему каждый день приходила жена — девушка лет двадцати на вид, одетая в норковую шубку и увешанная золотыми цацками с брюликами. Интересовалась у лечащего, скоро ли у него пройдёт то, что он считает своим сыном какого-то непонятного хиппаря, лечащий разводил руками: «Делаем всё, что можем!» Потом она подолгу сидела с ним за столом в столовой, кормила его, о чём-то тихо говорила и плакала. Однажды мимо их стола прошёл я, направляясь на очередную беседу про дискотеки, шалманы и рыночных хачей, тут он вскочил, указал на меня и заорал: «Вот! Ленка! Это очень, очень хороший человек! Он из наших! Он не раскалывается! Игорь, скажи Ленке, что тебе нужно, у тебя будет всё!» На это я тихо сообщил, что мне бы сигарет и минералки, на следующий день, когда я в очередной раз оклемался и вытащил изо рта кляп, позвав сестру, моя вечно испуганная сестричка, развязывая ремни, сказала мне, что теперь у меня есть ящик Perrier и пять блоков Dunhill. Выписали этого типа через три недели. Да разные там были. Кто-то повстречался с чёртом, к кому-то вдруг пришла его мёртвая мамка, да только не во сне, а наяву, кто-то ловил тараканов, кто-то ещё что-то, но особенно запомнились вот эти. «Шон Коннери», отец хиппаря и ещё один тип.
Его привезли под утро, часов в шесть. Он был в ужасном состоянии, какой-то ничтожный, сутулый, прячущий лицо, рыдающий в голос и постоянно требующий вызвать милицию. Ему, как и всем буйным, тут же дали снотворное, наутро я обнаружил его под капельницей, с отрезвевшим и «очеловечившимся» лицом, но по нему было видно, что он страшно переживает. А когда настало время посещения, к нему пришла девочка, лет тринадцати на вид. Принесла ему бутерброды, газировку, книжки, всё это происходило в комнате для посещений, там стояли столы и стулья и горел свет. Они о чём-то долго говорили, сначала — очень тихо, но в результате он вскочил и закричал, чтобы вызвали милицию, чтобы она писала какое-то заявление и что он хочет в тюрьму. Девочка тоже вскочила и громко, но уверенно и спокойно сказала, что никакого заявления она писать не будет. Мне стало интересно, я стал заглядывать в комнату для посещений, когда они там бывали и отлавливал эти сцены несколько раз, он требовал милицию, говорил про какое-то заявление, рыдал и чуть ли не бился башкой об стол. Потом как-то я подошёл-таки к лечащему и спросил, что это за люди. Лечащий ответил, что такая информация вообще-то не придаётся огласке, но я ему уже стал как родной, и только чтобы я — никому ни слова. Я поклялся молчать, а история там, значится, вышла следующая. Была семья. Муж, жена и дочка жены. В результате жена этого мужа умерла какой-то нелепой смертью, они похоронили её, и муж тут же впал в запой. Девочка заботилась о нём, несколько раз вызывала ему «неотложку», но потом он всё равно срывался и пил, а в итоге его всё-таки пристукнула «белка», которая выразилась в том, что вместо своей любимой, пусть и не родной, дочечки он внезапно увидел покойную супругу. Ну и естественно, первое, что ему пришло в голову — совершить с ней половой акт. Малышка сопротивлялась, как могла, умоляла, пыталась запереться, но ничего не получалось, она даже плеснула на него кипятком из кастрюли, обварив ему ногу, но его желание оттрахать вернувшуюся с того света супругу от этого лишь усилилось и он сделал это с ней прямо на кухне, на полу. Это она рассказала лечащему. И попросила не вызывать милицию. В итоге всё у них получилось так, что она приходила к нему каждый день, носила газировку, бутерброды, сигареты и книжки, а потом его выписали. Я смотрел, как они идут по двору к КПП, он – сутулый, угрюмый и страшный, и она, стройная, худенькая, семенящая рядом, держащая его за руку и заглядывающая в глаза. Подумалось: вот ведь, какая интересная и милая пара получилась…
А потом начал наступать конец моей пытки. Начал он наступать точно так же внезапно, как и начался. После очередной беседы с моими друзьями я получил свои обычные семь точек аминазина, и дальше всё вроде бы шло почти по плану, только боль в груди вдруг стала невыносимой, а вместо света, который должен был, как обычно, появиться из окон и дверей, заполняя всё вокруг, внезапно наступила темнота и словно какое-то небытие. Дальше я помню слабо, врать не буду, но в результате у меня появилось понимание того, что я нахожусь в какой-то очень широкой и грязной трубе, стены её металлические, ржавые, сырые, я иду по этой трубе, еле держась на ногах, а передо мной — её завершение, там, в конце этой трубы, было видно краешек синего неба и деревья. Затем снова наступила полная темнота.
Очнулся я в совершенно другой палате. Я там был один, койка была всего одна, за окном был удивительно знакомый вид, я понял, что нахожусь в тридцать шестой больнице. Слегка напрягло и напугало то, что грудь болела и почему-то была перетянута эластичным бинтом, а дефибриллятор, зловеще поблескивающий в углу возле двери, поверг чуть ли не в истерику, я вытащил иглу капельницы из руки и попробовал сесть. Получилось неплохо. Рядом с койкой я обнаружил тёплые синенькие тапочки, влез в них и вышел в коридор, где на меня тут же набросилась дежурная сестра, которая сказала, что мне нужно лежать, я спросил у неё, в каком я отделении, она сообщила мне, что это кардиология, и что недавно меня перевели из реанимации, где я сутки находился на аппарате искусственного дыхания. Тогда я глянул на неё как можно более грозно, потребовал сигареты и телефон. Она дрожащей рукой протянула мне три тонких сигареты и сообщила, что телефон есть внизу, у дежурного, и что он разрешает больным звонить своим родным и друзьям.
С памятью на цифры у меня всегда было хуёво, но выкурив третью сигарету, стоя на лестнице, я всё-таки вспомнил городской телефон того самого Миши, у которого всё бралось. Я спустился к охраннику, он дал мне телефон, я набрал номер, моля бога о том, чтобы Миша был дома. Так оно и вышло, Миша взял трубку, услышав мой голос, тут же принялся причитать, прямо как какая-то бабка, что-то в стиле «Да куда же ты пропал, хорошо, что ты наконец снова с нами, уезжал ли ты отдыхать, или проблемы какие были, так надо было сразу звонить, ты ведь знаешь, я все твои проблемы решаю быстро и резко, что же ты молчал, а если бы совсем пропал, чтобы мы все здесь без тебя делали, а мы ведь искали, дома искали, у Инки твоей искали, у друзей у всех искали, Машу твою нашли, Маша в ужасе, Анечка в ужасе, все в шоке, где ты был?..» Мой ответ был простым: «Миша. Я был в дурдоме, где меня пытали менты. Сейчас я в кардиологическом отделении тридцать шестой больницы. Меня тут подлечат и переведут обратно. Пыток я больше не выдержу и начну называть имена. Чтобы я не начал этого делать, мне нужны деньги.» — «Сколько?» — «Две тысячи долларов» — «До которого часа можно навещать тебя?» — «До семи» — «Скоро буду».
Миша явился минут через тридцать после нашего разговора. Увидев меня, снова принялся причитать, потому что выглядел я, как покойник. Он принёс мне не две, а целых три тысячи, стодолларовыми купюрами. В кардиологии я провалялся ещё три дня, Миша регулярно навещал меня, строя фантастические планы на будущее, пытаясь хоть как-то подбодрить меня, он даже пытался приволочь туда Машку с Анечкой, но я убедил его в том, что делать этого не следует, потому что они милые, впечатлительные девочки и могут очень испугаться и расстроиться. Всё же, он позвонил Маше, сказал, что нашёл меня, хотя в реале всё было немного наоборот, и что со мной уже совсем скоро всё будет заебись, что, впрочем, тоже не было правдой на все сто процентов.
Потом я снова оказался в дуре. Первое, что я сделал – подошёл к лечащему и сказал, что нам с ним есть, о чём поговорить, серьёзно и предметно. Я предложил ему сделку: я даю ему лично в руки две тысячи долларов, а он меня выписывает. Лечащий тут же согласился, сказал, что нужно будет подождать всего пару дней. Своих новых друзей в сером я видел после этого всего один раз, они зашли в кабинет лечащего, он ждал их там, через пять минут они вышли оттуда, ко мне подошёл тот, который орал и угрожал, он пожал мне руку и сказал что-то типа того, что да, они проверили несколько местных дискотек, забрали в каталажку хачиков с местного рынка и что да, я им помог. И добавил тихо так: «Извини, братан. Раньше-то у тебя, видать, не получалось…»
На этот раз в процедурную идти не потребовалось.
Через два дня мне отдали мою одежду, сотовый, который даже был заряжен и что-то ещё было на счету, дали выпить эти таблетки, надавали мне их с собой, сказали, чтобы пил три раза в день, а ещё — чтобы пошёл и поставился на учёт в психоневрологический диспансер, мне там эти таблетки будут выдавать регулярно. Я спросил у него, что это, он сказал, что это «поддерживающая терапия». Потом он помог мне одеться и проводил до КПП. Я отошёл на несколько метров от ворот больницы, достал телефон и позвонил Мише, сказав ему, чтобы он встречал меня на Стромынке, на мосту через Яузу. И тихонько побрёл по направлению к. И это так и было — вот прямо так, словно после тяжёлой и долгой болезни, я вышел под серым, уютным апрельским мокрым снежком. Как и прежде, я был в своём длинном чёрном пальто, чёрных джинсах и грубых ботинках на высокой шнуровке, но уже без претензий на… На что-то ещё. Прохожие лепили меня, как хотели, а весна всё надвигалась и надвигалась, потом приехал Миша, я сел к нему в машину, и поехал домой, выслушивая его вот это вот «Да что же мы без тебя делали, ну наконец-то, это же такой ужас, этот аминазин, я знаю, что с людьми после него бывает, а ты вон держишься, ну ничего, сейчас я тебя домой отвезу, да ты не молчи, ты расскажи, что ж не позвонил-то сразу…»
Выйдя из машины у своего подъезда я достал из кармана конвертик с «поддерживающей терапией» и выкинул его нахуй. Мы поднялись ко мне, Миша постоянно что-то говорил, предлагал всё-таки позвать девчонок, девчонки-то, они же такие симпатичные, а какая из них твоя? Машка, или Анька? Я ответил, что они обе мои, но сейчас им лучше на меня не смотреть. Поставил чайник. Достал весы из тумбы в коридоре. Сорок шесть при росте метр восемьдесят с лишним — маловато будет, да… Чайник закипел, и тут я понял, что со мной происходит что-то не то. Нет, чай заварить я успел, я успел даже разлить его по чашкам, поставить на стол старинное печенье, валявшееся там с момента моего ухода, я успел даже позвонить бабушке, узнать, что квартира моя снова пустует, потому что мама теперь живёт у неё, я успел сказать бабушке, чтобы она приходила сама и позвала бы врача из тридцать шестой, и чтобы он захватил какие-нибудь витамины, потому что я очень истощён. А потом наступило оно.
Описать это состояние достаточно сложно. То есть говорить — не получается, встать не получается, я мог только держать голову и минимально двигать руками. Миша, увидав такой расклад, тут же затараторил про то, что вот, да, это ты те таблетки не выпил, теперь будешь вот такой, но это не насовсем, это пройдёт, и что он-то знает, всё заебись будет уже совсем скоро, и будет мне ещё и Машка, и Анька будет, и по парку ещё будем гулять, накуренные, будем шашлыки жрать и пиво пить, но тут пришла бабушка. Бабушка привела санитара, он осмотрел меня, сказал, что это крайняя степень истощения и что он такого не видел вообще никогда и что такое, скорее всего, может быть только после концлагеря. Попросил паспорт, но тут Миша увёл его в коридор, долго с ним о чём-то говорил и в результате через час у меня были витамины, полный холодильник еды, какие-то блядь сладости, но что главное – у меня появилась новенькая, сверкающая инвалидная коляска. Миша ушёл, обещал звонить и не покидать своего полудохлого друга, а со мной осталась бабушка. Моя милая, седая, горбенькая, самая любимая на свете бабушка вдруг проявила абсолютно немереное количество позитивной энергии, бабушка лучилась добром и светом, она кормила меня с ложечки, она помогала мне вставать, ложиться, а я мог только общаться с помощью ручки и большого блокнота, бабушка каждый день помогала мне усесться в мою инвалидную коляску и вывозила меня гулять в почти оттаявший и начинающий зеленеть Измайловский парк, бабушка говорила: «Эх, Игорёшка, наделал ты делов, но всё скоро будет хорошо, а ещё я знаю, что у тебя память-то хорошая, помнишь, как мы с дедушкой тебя на коляске по этим же дорожкам катали?» Я брал ручку и писал: «Помню, бабуля. Я люблю тебя.» — «И я тебя тоже люблю, Игорёшка, мама-то твоя вон совсем от тебя отвернулась, обиделась она… Но ты будь молодцом и всё будет хорошо…» Так и общались.
Однажды во время одной из таких прогулок в парке мы случайно встретили Михалыча. Он подошёл, поздоровался с бабушкой и спросил, кто это на коляске. Бабушка сказала, что на коляске — Игорёшка, вот, мы гуляем. Михалыч наклонился ко мне, и сказал: «Ник? Это ты? Да что случилось?» Я взял ручку и написал: «Я был сумасшедшим. Вот, иду на поправку.» Михалыч какое-то время прогулялся с нами, но потом ушёл. И тоже стал иногда навещать меня. Он оповестил всех наших общих знакомых о том, что я нашёлся, в итоге в моём доме стали частыми гостями Зуй, Студент, Ноль, Иудушка, весь этот ёбаный сброд, они приходили, сжирали пол холодильника, бухали, били стаканы, травили байки, в общем, развлекали меня, как могли.
Через месяц я вдруг понял, что могу ходить. Тренировался я в одиночестве. Причём ходить и говорить я начал мочь одновременно. Я брал «Осень патриарха» и, нарезая круги по большой комнате, читал вслух. Через пару недель я понял, что держусь уверенно, совершил вылазку до палатки, потом вернулся в квартиру и позвонил Студенту, сказав, что нужно срочно идти бухать в парк. Мы встретились возле «Двадцать третьего», набрали море коктейлей, съездили на третью Парковую к Олегу, взяли у него бокс плана и отправились в парк. Нажрались мы до полнейшего изумления, утром мне было настолько плохо, что я просил Студента изготовить мне яичницу и принести минералки. Когда мы пришли в себя, снова пошли в «Двадцать третий», на этот раз набрав там пива, потому что после коктейлей что-то совсем как-то тяжело было. Студент захватил гитару, мы пришли на нашу любимую аллею, открыли пиво, дунули, стали играть на гитаре по очереди, Студент показал мне пару своих новых зарисовок, выслушал мою историю, долго рассказывал о том, что там у них происходило всё это время, сидели мы там очень долго, и вот когда уже начало светать и мы с ним возвращались в квартиру, пиздуя «домиком» по той длинной, красивой аллее, которая идёт параллельно Народному проспекту, я вдруг понял: всё. Просто всё. И вот именно сейчас, в этот самый момент, даже не вчера и не час назад, а именно сейчас оно взяло и кончилось. И так не будет больше никогда. И, надо отдать должное, так действительно больше никогда не было. По-другому — бывало, оно по-разному бывало, по-всякому. Но вот именно так не было больше никогда.
А ещё – надвигался мой двадцать шестой день рождения.
Название: Пожарка
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Можно сказать, что это рассказ про школу и школьников. А можно и не сказать. На самом деле, это небольшая история о том, как люди, попавшие в нелепую ситуацию, пытаются исправить её самыми разными способами, но остаётся только один, самый сложный. Да и дело, как всегда, совсем не в этом.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент.
читать— А если узнают? Они же могут позвонить нам домой, и сказать родителям. Тогда всё, пиздец. Степаныч ведь сука ещё тот, он может сказать им. Потому что нас обоих там нет. И не будет сегодня. Что скажем ему завтра? Может, лучше пойти? Может быть, мы просто опоздаем? — сказал Ник.
— Ну, во-первых после звонка уже прошло минут пять. — сказал Лёха, добирая карты из колоды. — Пока мы отсюда спустимся, пока придём на третий этаж, пройдёт ещё десять. И сколько останется до конца урока? А если мы явимся на литературу, просрав русский, он снова начнёт орать: «Да где вас черти носили, где вы шляетесь, посмотрите на себя, почему вы все пыльные, жёлтые, сукины дети, я вас спрашиваю?.. Я же за вас вот этой вот головой отвечаю!» Тебе что, охота всё это слушать? Ну его на хуй, этого Степаныча. Не пойдём мы туда сегодня. Нет, ты иди, если хочешь, конечно. Что, не хочется? — усмехнулся Лёха. — Кстати, ты остался. Раздавай.
Ник перетасовал колоду и начал сдавать карты.
— Вообще-то мы можем сказать, что... Допустим, что мы с тобой ходили к зубному. Что врачиха поймала нас на перемене и сказала, чтобы мы шли к ней вместо урока. Врядли он станет выяснять у неё это. Хотя может, но скорее всего, не будет. Это раз. А ещё мы можем сказать... Да много чего можно придумать. Но мы не пойдём. То есть я тоже не пойду. Не хочется что-то видеть его рожу сегодня. Совсем.
— Ну вот и правильно! Молодец, хвалю! — расхохотался Лёха. — У тебя спички ещё есть, или кончились? Вот бы сюда никто не пришёл. А то как начнут сейчас стрелять сигареты, орать тут будут, бегать, ещё в «сифака» играть затеят, или вообще мудохаться тут начнут, физрук услышит и тогда пиздец нам всем наступит, это точно. Родителей опять вызовут.
— Да, не хотелось бы, — вздохнул Ник, который вообще не любил большие тусовки. — Хотя они не часто сюда приходят. Это мы с тобой тут курим и постоянно просираем уроки. Эти-то сейчас в основном сидят по подъездам. Стало холодно, да и вообще, сегодня ведь началась зима. Да нет, никто сейчас не придёт сюда. Урок вон уже сколько идёт. К тому же им здесь врядли нравится. Пыльно, всё голубями засрано. Знаешь, как они говорят? «Сраный чердак нашей школы». Именно так, я много раз от них слышал. Сраный чердак. Кстати, почему тебе здесь нравится? Ведь он действительно сраный. — сказал Ник. — Дай сигарету.
— Потому что они сюда редко ходят, — ответил Лёха, протягивая Нику помятую «пегасину». — Потому что не пиздят здесь и не носятся, как мудаки. Хотя бывает, но редко. Поэтому и нравится. И вообще, мне тут никто мозг не ебёт. Дома постоянно мозг ебут. В школе — ебут. На тусовке тоже иногда. А ещё там курить стреляют. Тут — нет. И ещё тут тихо. Да и вообще, это единственное нормальное место во всей сраной школе. Ещё в подвале тоже хорошо, но туда учителя зимой курить ходят, поэтому чердак лучше. Помнишь, как мы его с тобой открыли в пятом классе?
— Да помню, ужас был. И не открывали мы его, здесь открыто уже было, рабочие забыли повесить замок.
— Ну я имел в виду не то, что дверь открыли, а выяснили, что сюда можно попасть. Открывали-то мы его с тобой много раз. А обнаружили, что сюда вообще можно ходить всего однажды. Слушай, а до нас сюда вообще кто-то ходил, как думаешь? — спросил Лёха.
— Да, сюда ходили. Лёню вот я тут пару раз видел, он тогда в седьмом учился. Он мне сказал, что они сюда тоже ходят курить. Последний раз я его видел здесь в прошлом году, он был один, я математику просирал и тоже один припёрся. Сначала я даже испугался и подумал, что он меня сейчас отпиздит и все деньги отнимет. А потом я разговорился с ним, даже сигарету стрельнул. Он сказал мне, что они и раньше сюда ходили, до нас. Хороший он тип, только странный какой-то. И грустный. И Кузьму я здесь тоже видел пару раз, царствие ему небесное. Так что мы не первые. Я вышел, сдавай...
Лёха принялся тасовать колоду.
— Да, Кузьму жалко... А Лёня этот вообще странный тип был, лютый. Его сейчас в «вечёрку» перевели, кажется. Ох, блядь, ты слышишь это? — Лёха достал портфель, сгрёб туда карты и прислушался. — Шухер, блядь! Сюда кто-то пришёл. Съёбываем.
— Куда? Да и зачем? Скажем им, что у нас напряг с куревом, курим последний бычок на двоих и всё...
— Ты не понял. Это учителя. И завуч, я слышал её голос только что. И физрука ещё слышал, ты просто спиной ко входу сидишь, не слышишь, и вообще ты вечно ни хуя не слышишь... — злобно прошептал Лёха — Съёбываем, а то они сейчас сюда придут и всё, пиздец. — Лёха сделал несколько шагов к окну. — Вылезаем на крышу, только тихо! Они там не будут искать, они тупые... И не греми!
Лёха метнулся в сторону лестницы, ведущей к слуховому окну.
— На крышу не успеем, — сказал Ник. — Они уже здесь, они увидят, как мы туда лезем. Давай лучше сюда, под лестницу у окна, вниз, тут темно и со светлой стороны ни хуя не видно. Подождём, пока они свалят и тоже уйдём. И вообще, давай пока не будем ходить сюда. Здесь становится стрёмно, похоже, что кто-то настучал на нас.
— Да, похоже, что кто-то пожаловался... — сквозь зубы процедил Лёха. — Узнаю, кто это, таких пиздюлей навешаю. А я ведь узнаю... Всё, сидим тихо! Вот они, сюда идут, не дыши!
В луче света, падающего из слухового окна на деревянный настил, появились три силуэта. Вне всякого сомнения, это были именно они: физрук, заведующая учебной частью и тощая, рыжая математичка по прозвищу Шатура. Чуть позже появился и четвёртый силуэт. Он принадлежал второму учитель математики, старому еврею Моисею Марковичу, прозванному Морковичем, с ударением на второе «о», прозвище это Моркович получил за нелепо торчащие передние зубы и «заячью губу». В руке он держал большой амбарный замок. Дойдя до середины верхнего яруса чердака, все четверо остановились в нерешительности.
— Ну, и где же эти уроды? — нервно произнесла Шатура, переводя дыхание.
— Их здесь нет! — бодро ответил физрук, выключая фонарик.
— Значит, их нет в школе вообще, — сказала завуч. — Знать бы, где этих засранцев черти носят, пошла бы туда, да головы бы им поотворачивала. Ладно, явятся завтра, устрою им экзекуцию.
— Валь, ты им домой звонила? — спросила Шатура у завуча. Та отрицательно помотала головой и сказала:
— Мне как-то неловко, на прошлой неделе их родителей уже вызывали. Хорошие такие родители, их даже жалко как-то. Переживают ведь. К тому же, я считаю, что родители здесь ни при чём, они сами хороши, надо их приструнить. Двух таких рас… раздолбаев на моей памяти в этой школе ещё не было, это просто напасть какая-то! Моисей Маркович, их здесь нет, мы спускаемся. Закрываем. Толя, ты везде хорошо посмотрел?
Физрук утвердительно кивнул, и они начали спускаться на нижний ярус школьного чердака. Математик, находившийся в конце процессии, вдруг оглянулся и посмотрел прямо туда, где прятались ученики, в темноту под слуховым окном в середине чердака. Он смотрел туда пару секунд так, словно что-то там увидел, но потом всё-таки повернулся и начал, кряхтя, спускаться по крутой, пыльной и скрипучей деревянной лесенке. Хлопнула дверь и стало слышно, как на её петли с лязгом вешают замок.
— Что делать-то будем? — спросил Лёха, выбираясь из убежища.
— Уходить, — ответил Ник. — Вопрос только один, каким образом? Какие могут быть варианты?
— Вариант есть только один — по пожарке. Но я боюсь туда идти, сейчас похолодало, у меня нет перчаток, они внизу, в раздевалке. А лезть высоко, долго. Можно ёбнуться. Костей не соберёшь.
— Ещё можно залезть вон в ту вытяжку. — задумчиво произнёс Ник.
— И хули с того? Что ты там, в этой вытяжке, будешь делать? До конца своих дней сидеть там станешь что ли? Не говори херни, пожалуйста. Внизу спортзал, там потолки высоченные. Хуй ты спргнешь.
— Правильно, там спортзал. Вон та вытяжка, дальняя. Её решётка в потолке спортзала находится как раз рядом с тем местом, где крепятся канаты для залезания. А мы с тобой используем их для того, чтобы наоборот, спуститься вниз. Ты умеешь лазать по канатам? Вот... А в мужской раздевалке открыто, там недавно сломался замок, старый вынули, а новый ещё не поставили. Так что нам осталось только дождаться того, когда они перестанут там грохотать, они там что-то делают, слышишь?.. А пока что я хочу всё-таки пойти и посмотреть, можно ли попасть в эту вытяжку. Можно ли залезть внутрь. Помнишь, как мы с тобой однажды залезли в вытяжку во время шухера? В прошлом году, весной, в мае. Сюда как раз пришёл народ, они начали тут орать, выяснять отношения, а в конце попиздились. И тогда физрук их всех зашухерил, а нас — нет. Помнишь?
— Помню... — мрачно ответил Лёха. Молодец, мне нравится твоя идея про спортзал, канаты и вытяжку. Пойдём, проверим, открывается ли она...
Лёха и Ник двинулись по направлению к той вытяжке, которая, по идее, должна была быть рядом с подвешенными в спортзале канатами.
— Она?
— Да, должна быть она. И дверка у неё ещё в самом неудобном месте. Да и сама она в неудобном месте. И узкая. Вот глянь на это, как думаешь, мы пролезем?
Лёха взглянул на трубу вытяжки.
— Пролезу. Да, пожалуй, это будет слегка неудобно. Особенно будет мешать вот это место, внизу, где у неё угол. Ну, что стоишь, открывай давай.
Ник дёрнул за маленькую ручку на дверце вытяжки, и выяснилось, что дверцу, скорее всего, просто заклинило: она не сдвинулась с места. Он дёрнул посильней, с трубы им на головы посыпалась пыль и какая-то жёлтая труха.
— Не открывается, — с досадой констатировал Ник. — Петли заржавели. Пиздец. Выбрались, называется.
— Вечно ты сам ничего сделать не можешь, только умничаешь. — пробормотал Лёха. — Дай, я.
Он пробрался к дверке, взялся за ручку, упёрся ногой в трубу и изо всех сил потянул. Тут же раздался треск, и Лёха, держа в руке оторванную ручку, с грохотом повалился на досчатый настил, подняв облако жёлтой пыли. Он встал и начал, матерясь, отряхиваться.
— Вот ведь дерьмо, оторвалась! Вот сука, как будто гвоздями прибита... Блядь, что делать теперь?.. Отряхни мне спину! А то в таком виде сейчас по пожарке полезу, да как ебанусь, и буду дохлый, да ещё и пыльный там, у столовки, валяться. Как мудак.
— Не говори херню, пожалуйста. Пойдём лучше, проверим второй выход, тот, который возле кабинета химии. Может быть, там открыто.
— Или петли хилые, расшатанные, — добавил Лёха. — Может, там дверь выбить можно. И вообще, стрёмно здесь что-то. Кстати, ты помнишь, как мы в сентябре на чердаке в двенадцатиэтажке белой, которая возле морга, пристряли? Вот ведь пиздец-то был.
— Это когда на всём чердаке свет вдруг погас? Да уж, было жутковато. Ты тогда так дико запаниковал, бросился оттуда бежать, а я так и не понял, в чём было дело. Но если бы ты не побежал, мы бы не нашли выход. Блядь, как мы там блуждали… Как по лабиринту. Одинаковые тёмные комнаты, спичек мало, не посветишь даже, и поджечь, кроме ёбаных учебников и пионерских галстуков, нечего...
— Ты до сих пор не понял, в чём было дело? Я тебе ещё потом говорил про это, чем ты слушал? Или не помнишь уже ни хуя, как обычно? — Лёха повысил голос. — Да тебе плана курить меньше надо! Я не запаниковал тогда. Я никогда не паникую, понял? Просто ты вспомни, где ты тогда находился, а где был я. Ты помнишь, как мы наощупь искали оттуда выход? Как мы несколько раз обошли эту комнату, ощупав все стены, и не нашли выхода, это ты помнишь? Или в это время ты был в астрале?
— Ну вот скажи, зачем ты сразу начинаешь свой дурацкий сарказм? — вздохнул Ник. — Просто я не считаю поводом для матерщины и воплей то, что ты там в темноте на что-то случайно наткнулся. Может быть, там стоял какой-то мешок, который мы почему-то сразу не заметили, когда обходили эту комнату в первый раз.
— Мешок, блядь? — ещё громче заорал Лёха. — Да не мешок это был никакой, там рука была. Холодная. Я тогда сказал: «Никыч, это ты?» А ты мне ответил: «Какой там я, я здесь, с другой стороны». Что бы ты сделал в такой ситуации? Сохранил бы спокойствие и вежливо поинтересовался, кто это тут рядом со мной, в темноте, с руками, как у смерти, холодными? Так бы поступил ты, да?..
— Прекрати. Мне кажется, что ты просто преувеличиваешь. То есть я вовсе не хочу сказать, что ты пиздишь, я хочу сказать, что ты тогда был на нервах и тебе это просто показалось. Но я не знал, что ты до сих пор продолжаешь верить в это.
— Да хуль тут говорить-то. Веришь, не веришь. Ты вот мне сейчас не веришь, но ведь так тогда всё и было! Не веришь, вот как... И ещё сказал ты сейчас всё так, чтобы вышло, чтобы я понял, что ты считаешь, что я вру, но я при этом обижаться на тебя не должен. Вот ты сукин сын, Никыч. Ладно, кончай ухмыляться, хитрая сволочь. Мы пришли.
Лёха несильно пнул ногой обитую металлом дверь. Из-под петель посыпалось бетонное крошево. Дверь ходила ходуном и еле держалась.
— Ну вот, сейчас мы её с петель-то снимем — и всё, свобода, — потирая руки, произнёс Лёха. — Только надо тихо всё делать, сейчас урок идёт. Слышишь, как химичка внизу пиздит? В классе дверь открыта, как обычно. Если будем грохотать, можем напугать её, и тогда нам точно пиздец. Так, давай. Ты толкаешь дверь и поднимаешь её. Да, вот так. Давай, сейчас я за ручку ухвачусь...
Дверь неохотно поддавалась. Через несколько минут она снялась с одной петли, и внизу образовался проём, в который вполне мог пролезть человек. Ник и Лёха вылезли в небольшой закуток перед лестничным пролётом, ведущим на пятый этаж, к кабинету химии и ко входу в физкультурный зал, и обнаружили, что за время их пребывания на чердаке там сделали металлическую решётку и выход был закрыт. Лёха шёпотом выматерился и со злостью плюнул в сторону решётки.
— Ах бляди! Так вот чем они здесь грохотали! А ты говорил, что это в спортзале что-то делают. Как мы теперь выберемся? По пожарке? Не хочу я туда...
— А придётся, — сказал Ник. Что ты предлагаешь? Гнить здесь до старости? Питаться голубями? Придётся лезть по пожарке. Я жрать хочу. Сейчас мы с тобой спокойно слезем, сходим домой, потом я за тобой зайду и мы пойдём на стройку, пить пиво, как и хотели.
— Ты такой спокойный, как будто тебе не по ледяной пожарке спускаться надо, а просто пару метров пешком пройти, — ответил Лёха.
— А хули сейчас нервничать-то. Вот когда я там окажусь, когда я пойму, что всё именно так хуёво, как говоришь ты, а не как-то иначе, вот тогда я и буду орать и материться. Сейчас для этого нет причины.
— Эй, вы, кто здесь? — раздался громкий шёпот снизу, с пятого этажа.
Ник и Лёха подошли к решётке, чтобы увидеть собеседника. Им оказался Дима по прозвищу Протез. Он был тощий, маленького роста, мерзкий и хамоватый тип, но всё-таки свой человек.
— Лёха, Никыч! Что вы здесь делаете? Вы тут такой грохот устроили, что химичка чуть не услышала. Я, кстати, только что сделал так, чтобы она меня выгнала. — ухмыльнулся Дима. — Ладно, давайте вылезайте с другой стороны, приходите в сортир на четвёртом. Покурим там.
— Дима, мы бы с удовольствием, — ответил Ник. — Только с той стороны тоже закрыто. Был шухер, завучиха, физрук и Шатура с Морковичем приходили сюда, нас искали, им, видимо, Степаныч настучал на нас, что мы проёбываем русский с литературой. Мы хорошо спрятались, но у Морковича был замок, они нас не нашли, ушли и закрыли чердак. Теперь мы не знаем, как нам вылезти. Вот, дверь с петель сняли, выходим, а тут эта хуйня... Дим, не в службу, а в дружбу, спустись на четвёртый, зайди к завучихе. У неё при входе висят ключи от чердака. Ты скажи ей, что тебя выгнала химичка, а тебе прямо-таки страсть, как интересно, что же она там рассказывает. А заодно спизди у неё ключи от чердака. И как только урок кончится, поднимись сюда, дай нам ключи. С нас — пачка «Явы» и три бутылки «Жигуля». Сделай, пожалуйста. А то по пожарке лезть просто пиздец, как не хочется.
— И три «Жигуля»?.. Эх вы, гады, из-за вас мне химию до конца слушать. Ладно, так и быть, — сказал Дима. — Бля, ну и попали вы, парни. Врагу не пожелаешь...
Он начал спускаться по лестнице. Когда его шаги стихли, Лёха сказал:
— Молодец, хвалю. Проявил сообразительность. Ты и правда собираешься ему отдать сигареты и свои три бутылки «Жигуля»? Мне лучше отдай, я не откажусь.
— Посмотрим. Главное, чтобы он вернулся с ключами. Сколько осталось до конца урока?
— Минут двадцать. Тише, похоже, они идут.
На лестнице послышались приближающиеся шаги и голос завучихи:
— Кстати, за что она тебя выгнала, а, Дмитрий?
— Да я записку написал и передавал её, потянулся и со стула упал. Чемодан уронил, она разозлилась, стала кричать, что я опять мешаю ей урок вести, — виновато бормотал Дима. — А мне на самом деле было очень интересно, я химию люблю...
— А что ж тогда записки пишешь? Ладно уж, сейчас я попрошу её... Светлана Валентиновна, тут вот Дмитрий к вам на урок просится, хочет извиниться...
Хлопнула дверь. Через минуту завуч вышла из класса и отправилась обратно в свой кабинет.
— Ну, вот и хорошо. Главное, чтобы она не прожопила, что Протез спиздил у неё ключи. — сказал Ник. — Полезли обратно, а то охота курить. После звонка вылезем, подождём, пока все спустятся. А там и Протез уже придёт. Извинился, надо же... Чего только не сделаешь ради пива и сигарет.
— Да уж, — пробормотал Лёха, протискиваясь в проём висящей на одной петле двери. — Хотя мне вот было бы по хую, перед кем извиняться. Я же не по-настоящему извиняюсь, а так, просто... Кстати, есть идея. Можно эту дверь на место ставить, и лазать сюда. И никто не пропалит, что здесь открыто, замок-то висит.
— Да, особенно круто будет, когда они заметят, что Протез у них спиздил ключи, снова придут нас здесь искать и опять закроют, и ещё поймут всё про дверь и вообще замуруют нас здесь навсегда, заложат кирпичом оба входа а чердак. И ещё снаружи заварят окна. К тому же, чтобы проникать сюда через эту дверь, для начала надо сломать решётку.
— Ты прав, — ответил Лёха. — Что-то я про решётку забыл. С ней, похоже, ничего сделать уже нельзя. Видел, какие прутья? Петли приваренные... Да, про чердак забыть можно до весны. Хуёво.
— Понятное дело, что хуёво. Придётся всю зиму курить в сортирах, куда может в любой момент ворваться военрук, и всех отпиздить. И поотнимать сигареты. Страшно же, блядь. Он, говорят, кому-то в прошлом году случайно сломал ногой ребро. А сейчас вообще стал какой-то бешеный. Вчера в раздевалке ни с того ни с сего наорал на меня матом. «Вещи собрал свои? А теперь уёбывай!», — изобразил военрука Ник.
— Вот мудак человек. Нервишки у него, видать, пошаливают. Кретин старый. Кстати, почему мы его Вавилоном прозвали, ты не помнишь? Его теперь вся школа так называет, мне кажется, даже учителя.
— А потому, что когда он у нас однажды заменял историка, его отчего-то понесло не в те степи, и он пустился нам рассказывать легенду о Вавилонской башне. А ещё потому, что он длинный, как каланча. И здоровенный, сука. Оставь покурить.
— Да, в сортирах курить херово, страшновато, — сказал Лёха, протягивая Нику тлеющий окурок. — На чердаке тоже страшновато, но по-другому. Я не представляю, как ты сюда один ходишь. Мне, после всего, что было, страшно по чердакам одному лазать.
— А что тут страшного? Тут же ничего нет. Только пыль и голубиное дерьмо.
— А эти звуки? Ты слышишь их? Я тут пару раз сидел один и слышал, словно кто-то ходит, один раз даже какую-то тень видел...
— Это ветер. А тень ты мог видеть, потому что сюда залез, допустим, тот же Протез, а ты его не услышал.
— От ветра доски так не скрипят... — покачал головой Лёха. — Словно вот сидишь ты, а к тебе идёт кто-то. Оборачиваешься, а там нет никого. А шаги есть... Кстати, ты помнишь, как в прошлом мае мы в разрушенный дом на Щербаковке ходили на привидение смотреть? Когда неделю подряд каждой ночью из дома съёбывались, и ходили туда, помнишь?
— Это когда Костыль сказал, что в развалине какой-то синий свет ночью горит на чердаке? Помню, конечно. Как же не помнить... Сколько ссадин я тогда получил, как пылью тогда дышал, как засохшего голубиного дерьма нанюхался на всю оставшуюся жизнь, как однажды под нами чуть не провалился лестничный пролёт... Помню, прекрасно помню каждую деталь этой замечательной истории. А в результате, когда мы уже поняли, что никакого призрака там, естественно, нет, и просто пришли туда ночью покурить и поиграть в карты, в дальнем углу чердака, у лестницы, возник какой-то тип в халате и с фонарём, посветил на нас, ничего не сказал и ушёл вниз. Нет, я, конечно, всё понимаю...
— Так вот ты, значит, какой! Сволочь, я-то думал, ты со мной туда призрака ходишь ловить. А зачем ты вообще со мной туда по ночам лазил? Из дома съёбывался... Вот зачем, ты скажи?
— За компанию. Знаешь, Лёх, ведь нет ничего скучнее того, чем валяться дома, зная о том, что можно съебаться гулять. Я с самого начала знал, что туда просто ходит какой-то псих с фонарём, его-то мы с тобой в конце и увидели. И ничего особенного в нём не было...
— Да? Ну ладно. А то, что на нём не халат был, а что-то с капюшоном, за которым лица не было? И то, что у него фонарь был, который синим светом горел?
— Ну… То, что ты не увидел его лица, это естественно, потому что против света ни хуя не видно. Вспомни, как мы только что прятались под окном. Скажи, кто нас увидел?.. То-то же. Только Морковичу что-то померещилось в конце, так это только потому, что у меня нога затекла, я начал ворочаться и случайно наступил на дохлого голубя, но всё это лирика. Далее по пунктам. Фонарь у твоего «призрака» был хуёвый, в нём была стряхнута лампочка. А лампочки, как всем нам давно известно, начинают светить синим светом, если стряхнуть. Вот и всё. На этом мистика заканчивается, остаётся непонятным только одно, зачем он туда вообще ходил, этот псих. Может, он там прятал что-то. Надо было поискать, вдруг там были деньги, или бухло, например...
— Ладно, убедил, — угрюмо ответил Лёха. Но всё равно, что-то было в этом не то! А что ты скажешь на то, что Колян с Пилюлей прошлой весной видели привидение? Когда они в старую бойлерную, которая за больницей, залезли и обнаружили там проход между трубами, полезли туда, а там была комната с сырыми стенами, с полом, усыпанным керамзитом. Там они его и увидели. Что, по твоему, они оба пиздят? Колян потом неделю из дома не выходил, так он испугался. Даже заболел и в школу не ходил. И что, по-твоему, он пиздит?
— Да это могло быть всё, что угодно, — с усмешкой ответил Ник. — Пьяный водопроводчик в старой, гнилой робе. Или просто какой-нибудь алкаш. А ещё там могло быть логово нищих или цыган. Хочешь, я туда схожу? Да хоть сегодня, вот только зайду домой и прихвачу нож, чтобы было спокойней. На спор! Я вытащу оттуда горсть керамзита, а с тебя пачка «Явы» и три пива.
— Договорились! — хохоча, ответил Лёха. — Толко ещё штаны вторые захвати. Чтобы поменять, когда ты от страха обосрёшься... Так, а вот и звонок. Ну что, наше спасение уже близко. Пошли, сейчас Протез придёт.
Когда шум и топот стихли, они снова вылезли в закуток перед лестницей. Через несколько минут послышались шаги, и у рештки появился Дима.
— Принёс? — спросил Лёха. — Давай сюда.
— Теперь давайте сигареты и пиво, — сказал Дима, протягивая ключ.
— Сигареты и пиво ты получишь, когда мы отсюда выйдем, — ответил Ник. — У нас же это всё не с собой. Всё спрятано за школой, во дворе. И получишь ты это только в том случае, если ты принёс правильнй ключ.
— Какой удалось спиздить, такой и принёс! — обиженно ответил Дима. — Я только и успел, что схватить этот ключ. Там, где он висел, было написано «чердак 2».
— Дай сюда, — раздражённо пробормотал Лёха. — Я открою.
Он отправился к двери в решётке и начал ковыряться ключом в замке.
— Не подходит! — объявил он.
— Значит, это ключ от того выхода, который сегодня заперли, — предположил Дима. — Давай его мне, я пойду, открою.
— Нет, постой. — сказал Ник. — Нужно исключить один вариант. Лёха, проверь, не от этой ли он двери, которую мы с тобой только что сломали.
— Я погляжу, ты сегодня в ударе, — с издёвкой сказал Лёха, направляясь к висящей на одной петле двери. — Прямо-таки блещешь сообразительностью. Как птица-говорун. Отличается умом и соо... Блядь, ты оказался прав! Зато теперь мы можем зайти туда, не корячась, просто, по-человечески... Ну всё, это пиздец. Дима, возьми наши портфели пожалуйста, отнеси их вниз, за дверь на вторм этаже положи. А мы полезли по пожарке, нам делать больше нечего.
Они передали сквозь решётку свои чемоданы Диме и пошли на чердак. Лёха швырнул бесполезный ключ в дальний угол.
— Зачем ты это сделал? — раздражённо спросил Ник.
— А за каким хуем он теперь нужен? — ответил Лёха. — Всё, приехали. — он посмотрел в слуховое окно. — Вон как там заметает. А придётся, придётся... Что ты молчишь? Скажи что-нибудь умное напоследок, друг мой Никыч. На смерть ведь идём.
Ник продолжал молчать, и вид у него был самый что ни на есть угрюмый. Он остановился в середине деревянного настила, в луче света, падающего из слухового окна. По выражению его лица было видно, что он о чём-то напряжённо думает.
— Покурим здесь перед выходом. Ведь мы ещё не скоро вернёмся сюда... — мрачно сказал он.
— Да, после сегодняшнего до весны сюда соваться не стоит. Да хули ж ты мрачный-то такой? Я уже смирился с тем, что нам всё-таки придётся лезть по пожарке. А ты вон как загрузился. Да перестань ты! Сейчас слезем, пойдём по домам, похаваем, а потом на стройку. Ты хотел посмотреть, что там на крыше. Пива попьём с тобой, всё заебись будет, к тому же я ещё кое-что припас для нас...
— Я думаю не об этом, — ответил Ник. — Я сейчас размышляю о том, что ты мне сегодня сказал, про всё это непонятное, что было.
— Вот заебись ты придумал, грузиться на это сейчас. Ну и до чего же такого ужасного ты додумался?
— Да так... Понимаешь, объяснить всё логически на самом деле очень просто. А ведь... Ну в тот кон, когда мы с тобой пристряли на чердаке в двенадцати-этажке у морга, я ведь тогда слышал, что вроде бы там есть кто-то, или что-то ещё. Я слышал чьё-то дыхание совсем рядом в темноте, когда ты копался в противоположном углу этой ёбаной комнаты, были какие-то тихие вздохи. Но тебе я не стал говорить, я хотел сказать тебе об этом потом...
— Да ладно! Прекрати, от этих разговоров стрёмно становится, — сказал Лёха. — Нашёл время и место, чтобы говорить об этом!..
— А ещё, — перебил его Ник, — в тот кон, когда мы ходили ловить призрака в разрушенный дом, этот хуй в халате, вот ты не обратил внимание, а ведь ног-то у него не было. Как будто один халат с капюшоном и с фонарём висел в воздухе. И ушёл он не на лестницу, а в стену. Я потом ходил туда поссать, помнишь? Так вот, я на самом деле проверять ходил, там нет второй двери на лестницу, она с другой стороны. Там только кирпичная стена и всё, больше ничего нет.
— Ёб твою... — Лёха слегка побледнел. — Да хорош. Не может быть. Блядь, Никыч, прекрати, сейчас-то не надо!
— А когда надо? Ты сам только что... — ответил Ник. — Тихо! Слышишь? Это оно.
— Что «оно»? — переходя на шёпот, спросил Лёха.
— Да звуки эти непонятные, вроде шаги, а вроде и нет.
— Блядь, нехорошо это всё, пойдём-ка отсюда. На крыше докурим. Пускай он без нас тут ходит. А то ещё увидим его...
Ник и Лёха вылезли на крышу через слуховое окно. С белого неба падали крупные хлопья снега, не по-зимнему тёплый, влажный воздух освежал, ветра почти не было.
— Во, другое дело! — сказал Лёха. — Ну что, пошли к пожарке? Хули резину тянуть-то...
— Пойдём.
Они с грохотом двинулись к пожарной лестнице по металлическому покрытию кровли. На чердаке ещё какое-то время были слышны их удаляющиеся голоса:
— Сылшь, Никыч, а почему слуховое окно слуховым называется? Что это за бред? Что оттуда можно слушать? И кто это слушает?
— Тот, кто живёт на чердаке, тот и слушает. Вот сейчас он ходит там, и слушает. А ночью вылезает оттуда, и по школе бродит, бродит... Но если серьёзно, это окно так называется потому, что его придумал один чувак, у него фамилия была такая — Слухов, он был архитектором. И называется оно «слуховое», с ударением на «у».
— Чего только не придумают!.. Кстати, как бы Протез там у нас пиво-то наше не спиздил. Ты же ему сказал, что оно на школьном дворе спрятано, а там пара мест всего, где спрятать можно. И их знают все давно.
— Да я ему напиздил, на самом деле я положил всё у себя в подъезде, у входа в подвал.
— Дурак ты, там дворник найти может...
Вскоре их голоса перестали быть слышны и на чердаке наступила тишина, иногда нарушаемая странными, непонятно откуда берущимися звуками шагов по досчатому настилу. Постепенно начинало темнеть. На город медленно надвигалась чёрная зимняя гроза.
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Можно сказать, что это рассказ про школу и школьников. А можно и не сказать. На самом деле, это небольшая история о том, как люди, попавшие в нелепую ситуацию, пытаются исправить её самыми разными способами, но остаётся только один, самый сложный. Да и дело, как всегда, совсем не в этом.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент.
читать— А если узнают? Они же могут позвонить нам домой, и сказать родителям. Тогда всё, пиздец. Степаныч ведь сука ещё тот, он может сказать им. Потому что нас обоих там нет. И не будет сегодня. Что скажем ему завтра? Может, лучше пойти? Может быть, мы просто опоздаем? — сказал Ник.
— Ну, во-первых после звонка уже прошло минут пять. — сказал Лёха, добирая карты из колоды. — Пока мы отсюда спустимся, пока придём на третий этаж, пройдёт ещё десять. И сколько останется до конца урока? А если мы явимся на литературу, просрав русский, он снова начнёт орать: «Да где вас черти носили, где вы шляетесь, посмотрите на себя, почему вы все пыльные, жёлтые, сукины дети, я вас спрашиваю?.. Я же за вас вот этой вот головой отвечаю!» Тебе что, охота всё это слушать? Ну его на хуй, этого Степаныча. Не пойдём мы туда сегодня. Нет, ты иди, если хочешь, конечно. Что, не хочется? — усмехнулся Лёха. — Кстати, ты остался. Раздавай.
Ник перетасовал колоду и начал сдавать карты.
— Вообще-то мы можем сказать, что... Допустим, что мы с тобой ходили к зубному. Что врачиха поймала нас на перемене и сказала, чтобы мы шли к ней вместо урока. Врядли он станет выяснять у неё это. Хотя может, но скорее всего, не будет. Это раз. А ещё мы можем сказать... Да много чего можно придумать. Но мы не пойдём. То есть я тоже не пойду. Не хочется что-то видеть его рожу сегодня. Совсем.
— Ну вот и правильно! Молодец, хвалю! — расхохотался Лёха. — У тебя спички ещё есть, или кончились? Вот бы сюда никто не пришёл. А то как начнут сейчас стрелять сигареты, орать тут будут, бегать, ещё в «сифака» играть затеят, или вообще мудохаться тут начнут, физрук услышит и тогда пиздец нам всем наступит, это точно. Родителей опять вызовут.
— Да, не хотелось бы, — вздохнул Ник, который вообще не любил большие тусовки. — Хотя они не часто сюда приходят. Это мы с тобой тут курим и постоянно просираем уроки. Эти-то сейчас в основном сидят по подъездам. Стало холодно, да и вообще, сегодня ведь началась зима. Да нет, никто сейчас не придёт сюда. Урок вон уже сколько идёт. К тому же им здесь врядли нравится. Пыльно, всё голубями засрано. Знаешь, как они говорят? «Сраный чердак нашей школы». Именно так, я много раз от них слышал. Сраный чердак. Кстати, почему тебе здесь нравится? Ведь он действительно сраный. — сказал Ник. — Дай сигарету.
— Потому что они сюда редко ходят, — ответил Лёха, протягивая Нику помятую «пегасину». — Потому что не пиздят здесь и не носятся, как мудаки. Хотя бывает, но редко. Поэтому и нравится. И вообще, мне тут никто мозг не ебёт. Дома постоянно мозг ебут. В школе — ебут. На тусовке тоже иногда. А ещё там курить стреляют. Тут — нет. И ещё тут тихо. Да и вообще, это единственное нормальное место во всей сраной школе. Ещё в подвале тоже хорошо, но туда учителя зимой курить ходят, поэтому чердак лучше. Помнишь, как мы его с тобой открыли в пятом классе?
— Да помню, ужас был. И не открывали мы его, здесь открыто уже было, рабочие забыли повесить замок.
— Ну я имел в виду не то, что дверь открыли, а выяснили, что сюда можно попасть. Открывали-то мы его с тобой много раз. А обнаружили, что сюда вообще можно ходить всего однажды. Слушай, а до нас сюда вообще кто-то ходил, как думаешь? — спросил Лёха.
— Да, сюда ходили. Лёню вот я тут пару раз видел, он тогда в седьмом учился. Он мне сказал, что они сюда тоже ходят курить. Последний раз я его видел здесь в прошлом году, он был один, я математику просирал и тоже один припёрся. Сначала я даже испугался и подумал, что он меня сейчас отпиздит и все деньги отнимет. А потом я разговорился с ним, даже сигарету стрельнул. Он сказал мне, что они и раньше сюда ходили, до нас. Хороший он тип, только странный какой-то. И грустный. И Кузьму я здесь тоже видел пару раз, царствие ему небесное. Так что мы не первые. Я вышел, сдавай...
Лёха принялся тасовать колоду.
— Да, Кузьму жалко... А Лёня этот вообще странный тип был, лютый. Его сейчас в «вечёрку» перевели, кажется. Ох, блядь, ты слышишь это? — Лёха достал портфель, сгрёб туда карты и прислушался. — Шухер, блядь! Сюда кто-то пришёл. Съёбываем.
— Куда? Да и зачем? Скажем им, что у нас напряг с куревом, курим последний бычок на двоих и всё...
— Ты не понял. Это учителя. И завуч, я слышал её голос только что. И физрука ещё слышал, ты просто спиной ко входу сидишь, не слышишь, и вообще ты вечно ни хуя не слышишь... — злобно прошептал Лёха — Съёбываем, а то они сейчас сюда придут и всё, пиздец. — Лёха сделал несколько шагов к окну. — Вылезаем на крышу, только тихо! Они там не будут искать, они тупые... И не греми!
Лёха метнулся в сторону лестницы, ведущей к слуховому окну.
— На крышу не успеем, — сказал Ник. — Они уже здесь, они увидят, как мы туда лезем. Давай лучше сюда, под лестницу у окна, вниз, тут темно и со светлой стороны ни хуя не видно. Подождём, пока они свалят и тоже уйдём. И вообще, давай пока не будем ходить сюда. Здесь становится стрёмно, похоже, что кто-то настучал на нас.
— Да, похоже, что кто-то пожаловался... — сквозь зубы процедил Лёха. — Узнаю, кто это, таких пиздюлей навешаю. А я ведь узнаю... Всё, сидим тихо! Вот они, сюда идут, не дыши!
В луче света, падающего из слухового окна на деревянный настил, появились три силуэта. Вне всякого сомнения, это были именно они: физрук, заведующая учебной частью и тощая, рыжая математичка по прозвищу Шатура. Чуть позже появился и четвёртый силуэт. Он принадлежал второму учитель математики, старому еврею Моисею Марковичу, прозванному Морковичем, с ударением на второе «о», прозвище это Моркович получил за нелепо торчащие передние зубы и «заячью губу». В руке он держал большой амбарный замок. Дойдя до середины верхнего яруса чердака, все четверо остановились в нерешительности.
— Ну, и где же эти уроды? — нервно произнесла Шатура, переводя дыхание.
— Их здесь нет! — бодро ответил физрук, выключая фонарик.
— Значит, их нет в школе вообще, — сказала завуч. — Знать бы, где этих засранцев черти носят, пошла бы туда, да головы бы им поотворачивала. Ладно, явятся завтра, устрою им экзекуцию.
— Валь, ты им домой звонила? — спросила Шатура у завуча. Та отрицательно помотала головой и сказала:
— Мне как-то неловко, на прошлой неделе их родителей уже вызывали. Хорошие такие родители, их даже жалко как-то. Переживают ведь. К тому же, я считаю, что родители здесь ни при чём, они сами хороши, надо их приструнить. Двух таких рас… раздолбаев на моей памяти в этой школе ещё не было, это просто напасть какая-то! Моисей Маркович, их здесь нет, мы спускаемся. Закрываем. Толя, ты везде хорошо посмотрел?
Физрук утвердительно кивнул, и они начали спускаться на нижний ярус школьного чердака. Математик, находившийся в конце процессии, вдруг оглянулся и посмотрел прямо туда, где прятались ученики, в темноту под слуховым окном в середине чердака. Он смотрел туда пару секунд так, словно что-то там увидел, но потом всё-таки повернулся и начал, кряхтя, спускаться по крутой, пыльной и скрипучей деревянной лесенке. Хлопнула дверь и стало слышно, как на её петли с лязгом вешают замок.
— Что делать-то будем? — спросил Лёха, выбираясь из убежища.
— Уходить, — ответил Ник. — Вопрос только один, каким образом? Какие могут быть варианты?
— Вариант есть только один — по пожарке. Но я боюсь туда идти, сейчас похолодало, у меня нет перчаток, они внизу, в раздевалке. А лезть высоко, долго. Можно ёбнуться. Костей не соберёшь.
— Ещё можно залезть вон в ту вытяжку. — задумчиво произнёс Ник.
— И хули с того? Что ты там, в этой вытяжке, будешь делать? До конца своих дней сидеть там станешь что ли? Не говори херни, пожалуйста. Внизу спортзал, там потолки высоченные. Хуй ты спргнешь.
— Правильно, там спортзал. Вон та вытяжка, дальняя. Её решётка в потолке спортзала находится как раз рядом с тем местом, где крепятся канаты для залезания. А мы с тобой используем их для того, чтобы наоборот, спуститься вниз. Ты умеешь лазать по канатам? Вот... А в мужской раздевалке открыто, там недавно сломался замок, старый вынули, а новый ещё не поставили. Так что нам осталось только дождаться того, когда они перестанут там грохотать, они там что-то делают, слышишь?.. А пока что я хочу всё-таки пойти и посмотреть, можно ли попасть в эту вытяжку. Можно ли залезть внутрь. Помнишь, как мы с тобой однажды залезли в вытяжку во время шухера? В прошлом году, весной, в мае. Сюда как раз пришёл народ, они начали тут орать, выяснять отношения, а в конце попиздились. И тогда физрук их всех зашухерил, а нас — нет. Помнишь?
— Помню... — мрачно ответил Лёха. Молодец, мне нравится твоя идея про спортзал, канаты и вытяжку. Пойдём, проверим, открывается ли она...
Лёха и Ник двинулись по направлению к той вытяжке, которая, по идее, должна была быть рядом с подвешенными в спортзале канатами.
— Она?
— Да, должна быть она. И дверка у неё ещё в самом неудобном месте. Да и сама она в неудобном месте. И узкая. Вот глянь на это, как думаешь, мы пролезем?
Лёха взглянул на трубу вытяжки.
— Пролезу. Да, пожалуй, это будет слегка неудобно. Особенно будет мешать вот это место, внизу, где у неё угол. Ну, что стоишь, открывай давай.
Ник дёрнул за маленькую ручку на дверце вытяжки, и выяснилось, что дверцу, скорее всего, просто заклинило: она не сдвинулась с места. Он дёрнул посильней, с трубы им на головы посыпалась пыль и какая-то жёлтая труха.
— Не открывается, — с досадой констатировал Ник. — Петли заржавели. Пиздец. Выбрались, называется.
— Вечно ты сам ничего сделать не можешь, только умничаешь. — пробормотал Лёха. — Дай, я.
Он пробрался к дверке, взялся за ручку, упёрся ногой в трубу и изо всех сил потянул. Тут же раздался треск, и Лёха, держа в руке оторванную ручку, с грохотом повалился на досчатый настил, подняв облако жёлтой пыли. Он встал и начал, матерясь, отряхиваться.
— Вот ведь дерьмо, оторвалась! Вот сука, как будто гвоздями прибита... Блядь, что делать теперь?.. Отряхни мне спину! А то в таком виде сейчас по пожарке полезу, да как ебанусь, и буду дохлый, да ещё и пыльный там, у столовки, валяться. Как мудак.
— Не говори херню, пожалуйста. Пойдём лучше, проверим второй выход, тот, который возле кабинета химии. Может быть, там открыто.
— Или петли хилые, расшатанные, — добавил Лёха. — Может, там дверь выбить можно. И вообще, стрёмно здесь что-то. Кстати, ты помнишь, как мы в сентябре на чердаке в двенадцатиэтажке белой, которая возле морга, пристряли? Вот ведь пиздец-то был.
— Это когда на всём чердаке свет вдруг погас? Да уж, было жутковато. Ты тогда так дико запаниковал, бросился оттуда бежать, а я так и не понял, в чём было дело. Но если бы ты не побежал, мы бы не нашли выход. Блядь, как мы там блуждали… Как по лабиринту. Одинаковые тёмные комнаты, спичек мало, не посветишь даже, и поджечь, кроме ёбаных учебников и пионерских галстуков, нечего...
— Ты до сих пор не понял, в чём было дело? Я тебе ещё потом говорил про это, чем ты слушал? Или не помнишь уже ни хуя, как обычно? — Лёха повысил голос. — Да тебе плана курить меньше надо! Я не запаниковал тогда. Я никогда не паникую, понял? Просто ты вспомни, где ты тогда находился, а где был я. Ты помнишь, как мы наощупь искали оттуда выход? Как мы несколько раз обошли эту комнату, ощупав все стены, и не нашли выхода, это ты помнишь? Или в это время ты был в астрале?
— Ну вот скажи, зачем ты сразу начинаешь свой дурацкий сарказм? — вздохнул Ник. — Просто я не считаю поводом для матерщины и воплей то, что ты там в темноте на что-то случайно наткнулся. Может быть, там стоял какой-то мешок, который мы почему-то сразу не заметили, когда обходили эту комнату в первый раз.
— Мешок, блядь? — ещё громче заорал Лёха. — Да не мешок это был никакой, там рука была. Холодная. Я тогда сказал: «Никыч, это ты?» А ты мне ответил: «Какой там я, я здесь, с другой стороны». Что бы ты сделал в такой ситуации? Сохранил бы спокойствие и вежливо поинтересовался, кто это тут рядом со мной, в темноте, с руками, как у смерти, холодными? Так бы поступил ты, да?..
— Прекрати. Мне кажется, что ты просто преувеличиваешь. То есть я вовсе не хочу сказать, что ты пиздишь, я хочу сказать, что ты тогда был на нервах и тебе это просто показалось. Но я не знал, что ты до сих пор продолжаешь верить в это.
— Да хуль тут говорить-то. Веришь, не веришь. Ты вот мне сейчас не веришь, но ведь так тогда всё и было! Не веришь, вот как... И ещё сказал ты сейчас всё так, чтобы вышло, чтобы я понял, что ты считаешь, что я вру, но я при этом обижаться на тебя не должен. Вот ты сукин сын, Никыч. Ладно, кончай ухмыляться, хитрая сволочь. Мы пришли.
Лёха несильно пнул ногой обитую металлом дверь. Из-под петель посыпалось бетонное крошево. Дверь ходила ходуном и еле держалась.
— Ну вот, сейчас мы её с петель-то снимем — и всё, свобода, — потирая руки, произнёс Лёха. — Только надо тихо всё делать, сейчас урок идёт. Слышишь, как химичка внизу пиздит? В классе дверь открыта, как обычно. Если будем грохотать, можем напугать её, и тогда нам точно пиздец. Так, давай. Ты толкаешь дверь и поднимаешь её. Да, вот так. Давай, сейчас я за ручку ухвачусь...
Дверь неохотно поддавалась. Через несколько минут она снялась с одной петли, и внизу образовался проём, в который вполне мог пролезть человек. Ник и Лёха вылезли в небольшой закуток перед лестничным пролётом, ведущим на пятый этаж, к кабинету химии и ко входу в физкультурный зал, и обнаружили, что за время их пребывания на чердаке там сделали металлическую решётку и выход был закрыт. Лёха шёпотом выматерился и со злостью плюнул в сторону решётки.
— Ах бляди! Так вот чем они здесь грохотали! А ты говорил, что это в спортзале что-то делают. Как мы теперь выберемся? По пожарке? Не хочу я туда...
— А придётся, — сказал Ник. Что ты предлагаешь? Гнить здесь до старости? Питаться голубями? Придётся лезть по пожарке. Я жрать хочу. Сейчас мы с тобой спокойно слезем, сходим домой, потом я за тобой зайду и мы пойдём на стройку, пить пиво, как и хотели.
— Ты такой спокойный, как будто тебе не по ледяной пожарке спускаться надо, а просто пару метров пешком пройти, — ответил Лёха.
— А хули сейчас нервничать-то. Вот когда я там окажусь, когда я пойму, что всё именно так хуёво, как говоришь ты, а не как-то иначе, вот тогда я и буду орать и материться. Сейчас для этого нет причины.
— Эй, вы, кто здесь? — раздался громкий шёпот снизу, с пятого этажа.
Ник и Лёха подошли к решётке, чтобы увидеть собеседника. Им оказался Дима по прозвищу Протез. Он был тощий, маленького роста, мерзкий и хамоватый тип, но всё-таки свой человек.
— Лёха, Никыч! Что вы здесь делаете? Вы тут такой грохот устроили, что химичка чуть не услышала. Я, кстати, только что сделал так, чтобы она меня выгнала. — ухмыльнулся Дима. — Ладно, давайте вылезайте с другой стороны, приходите в сортир на четвёртом. Покурим там.
— Дима, мы бы с удовольствием, — ответил Ник. — Только с той стороны тоже закрыто. Был шухер, завучиха, физрук и Шатура с Морковичем приходили сюда, нас искали, им, видимо, Степаныч настучал на нас, что мы проёбываем русский с литературой. Мы хорошо спрятались, но у Морковича был замок, они нас не нашли, ушли и закрыли чердак. Теперь мы не знаем, как нам вылезти. Вот, дверь с петель сняли, выходим, а тут эта хуйня... Дим, не в службу, а в дружбу, спустись на четвёртый, зайди к завучихе. У неё при входе висят ключи от чердака. Ты скажи ей, что тебя выгнала химичка, а тебе прямо-таки страсть, как интересно, что же она там рассказывает. А заодно спизди у неё ключи от чердака. И как только урок кончится, поднимись сюда, дай нам ключи. С нас — пачка «Явы» и три бутылки «Жигуля». Сделай, пожалуйста. А то по пожарке лезть просто пиздец, как не хочется.
— И три «Жигуля»?.. Эх вы, гады, из-за вас мне химию до конца слушать. Ладно, так и быть, — сказал Дима. — Бля, ну и попали вы, парни. Врагу не пожелаешь...
Он начал спускаться по лестнице. Когда его шаги стихли, Лёха сказал:
— Молодец, хвалю. Проявил сообразительность. Ты и правда собираешься ему отдать сигареты и свои три бутылки «Жигуля»? Мне лучше отдай, я не откажусь.
— Посмотрим. Главное, чтобы он вернулся с ключами. Сколько осталось до конца урока?
— Минут двадцать. Тише, похоже, они идут.
На лестнице послышались приближающиеся шаги и голос завучихи:
— Кстати, за что она тебя выгнала, а, Дмитрий?
— Да я записку написал и передавал её, потянулся и со стула упал. Чемодан уронил, она разозлилась, стала кричать, что я опять мешаю ей урок вести, — виновато бормотал Дима. — А мне на самом деле было очень интересно, я химию люблю...
— А что ж тогда записки пишешь? Ладно уж, сейчас я попрошу её... Светлана Валентиновна, тут вот Дмитрий к вам на урок просится, хочет извиниться...
Хлопнула дверь. Через минуту завуч вышла из класса и отправилась обратно в свой кабинет.
— Ну, вот и хорошо. Главное, чтобы она не прожопила, что Протез спиздил у неё ключи. — сказал Ник. — Полезли обратно, а то охота курить. После звонка вылезем, подождём, пока все спустятся. А там и Протез уже придёт. Извинился, надо же... Чего только не сделаешь ради пива и сигарет.
— Да уж, — пробормотал Лёха, протискиваясь в проём висящей на одной петле двери. — Хотя мне вот было бы по хую, перед кем извиняться. Я же не по-настоящему извиняюсь, а так, просто... Кстати, есть идея. Можно эту дверь на место ставить, и лазать сюда. И никто не пропалит, что здесь открыто, замок-то висит.
— Да, особенно круто будет, когда они заметят, что Протез у них спиздил ключи, снова придут нас здесь искать и опять закроют, и ещё поймут всё про дверь и вообще замуруют нас здесь навсегда, заложат кирпичом оба входа а чердак. И ещё снаружи заварят окна. К тому же, чтобы проникать сюда через эту дверь, для начала надо сломать решётку.
— Ты прав, — ответил Лёха. — Что-то я про решётку забыл. С ней, похоже, ничего сделать уже нельзя. Видел, какие прутья? Петли приваренные... Да, про чердак забыть можно до весны. Хуёво.
— Понятное дело, что хуёво. Придётся всю зиму курить в сортирах, куда может в любой момент ворваться военрук, и всех отпиздить. И поотнимать сигареты. Страшно же, блядь. Он, говорят, кому-то в прошлом году случайно сломал ногой ребро. А сейчас вообще стал какой-то бешеный. Вчера в раздевалке ни с того ни с сего наорал на меня матом. «Вещи собрал свои? А теперь уёбывай!», — изобразил военрука Ник.
— Вот мудак человек. Нервишки у него, видать, пошаливают. Кретин старый. Кстати, почему мы его Вавилоном прозвали, ты не помнишь? Его теперь вся школа так называет, мне кажется, даже учителя.
— А потому, что когда он у нас однажды заменял историка, его отчего-то понесло не в те степи, и он пустился нам рассказывать легенду о Вавилонской башне. А ещё потому, что он длинный, как каланча. И здоровенный, сука. Оставь покурить.
— Да, в сортирах курить херово, страшновато, — сказал Лёха, протягивая Нику тлеющий окурок. — На чердаке тоже страшновато, но по-другому. Я не представляю, как ты сюда один ходишь. Мне, после всего, что было, страшно по чердакам одному лазать.
— А что тут страшного? Тут же ничего нет. Только пыль и голубиное дерьмо.
— А эти звуки? Ты слышишь их? Я тут пару раз сидел один и слышал, словно кто-то ходит, один раз даже какую-то тень видел...
— Это ветер. А тень ты мог видеть, потому что сюда залез, допустим, тот же Протез, а ты его не услышал.
— От ветра доски так не скрипят... — покачал головой Лёха. — Словно вот сидишь ты, а к тебе идёт кто-то. Оборачиваешься, а там нет никого. А шаги есть... Кстати, ты помнишь, как в прошлом мае мы в разрушенный дом на Щербаковке ходили на привидение смотреть? Когда неделю подряд каждой ночью из дома съёбывались, и ходили туда, помнишь?
— Это когда Костыль сказал, что в развалине какой-то синий свет ночью горит на чердаке? Помню, конечно. Как же не помнить... Сколько ссадин я тогда получил, как пылью тогда дышал, как засохшего голубиного дерьма нанюхался на всю оставшуюся жизнь, как однажды под нами чуть не провалился лестничный пролёт... Помню, прекрасно помню каждую деталь этой замечательной истории. А в результате, когда мы уже поняли, что никакого призрака там, естественно, нет, и просто пришли туда ночью покурить и поиграть в карты, в дальнем углу чердака, у лестницы, возник какой-то тип в халате и с фонарём, посветил на нас, ничего не сказал и ушёл вниз. Нет, я, конечно, всё понимаю...
— Так вот ты, значит, какой! Сволочь, я-то думал, ты со мной туда призрака ходишь ловить. А зачем ты вообще со мной туда по ночам лазил? Из дома съёбывался... Вот зачем, ты скажи?
— За компанию. Знаешь, Лёх, ведь нет ничего скучнее того, чем валяться дома, зная о том, что можно съебаться гулять. Я с самого начала знал, что туда просто ходит какой-то псих с фонарём, его-то мы с тобой в конце и увидели. И ничего особенного в нём не было...
— Да? Ну ладно. А то, что на нём не халат был, а что-то с капюшоном, за которым лица не было? И то, что у него фонарь был, который синим светом горел?
— Ну… То, что ты не увидел его лица, это естественно, потому что против света ни хуя не видно. Вспомни, как мы только что прятались под окном. Скажи, кто нас увидел?.. То-то же. Только Морковичу что-то померещилось в конце, так это только потому, что у меня нога затекла, я начал ворочаться и случайно наступил на дохлого голубя, но всё это лирика. Далее по пунктам. Фонарь у твоего «призрака» был хуёвый, в нём была стряхнута лампочка. А лампочки, как всем нам давно известно, начинают светить синим светом, если стряхнуть. Вот и всё. На этом мистика заканчивается, остаётся непонятным только одно, зачем он туда вообще ходил, этот псих. Может, он там прятал что-то. Надо было поискать, вдруг там были деньги, или бухло, например...
— Ладно, убедил, — угрюмо ответил Лёха. Но всё равно, что-то было в этом не то! А что ты скажешь на то, что Колян с Пилюлей прошлой весной видели привидение? Когда они в старую бойлерную, которая за больницей, залезли и обнаружили там проход между трубами, полезли туда, а там была комната с сырыми стенами, с полом, усыпанным керамзитом. Там они его и увидели. Что, по твоему, они оба пиздят? Колян потом неделю из дома не выходил, так он испугался. Даже заболел и в школу не ходил. И что, по-твоему, он пиздит?
— Да это могло быть всё, что угодно, — с усмешкой ответил Ник. — Пьяный водопроводчик в старой, гнилой робе. Или просто какой-нибудь алкаш. А ещё там могло быть логово нищих или цыган. Хочешь, я туда схожу? Да хоть сегодня, вот только зайду домой и прихвачу нож, чтобы было спокойней. На спор! Я вытащу оттуда горсть керамзита, а с тебя пачка «Явы» и три пива.
— Договорились! — хохоча, ответил Лёха. — Толко ещё штаны вторые захвати. Чтобы поменять, когда ты от страха обосрёшься... Так, а вот и звонок. Ну что, наше спасение уже близко. Пошли, сейчас Протез придёт.
Когда шум и топот стихли, они снова вылезли в закуток перед лестницей. Через несколько минут послышались шаги, и у рештки появился Дима.
— Принёс? — спросил Лёха. — Давай сюда.
— Теперь давайте сигареты и пиво, — сказал Дима, протягивая ключ.
— Сигареты и пиво ты получишь, когда мы отсюда выйдем, — ответил Ник. — У нас же это всё не с собой. Всё спрятано за школой, во дворе. И получишь ты это только в том случае, если ты принёс правильнй ключ.
— Какой удалось спиздить, такой и принёс! — обиженно ответил Дима. — Я только и успел, что схватить этот ключ. Там, где он висел, было написано «чердак 2».
— Дай сюда, — раздражённо пробормотал Лёха. — Я открою.
Он отправился к двери в решётке и начал ковыряться ключом в замке.
— Не подходит! — объявил он.
— Значит, это ключ от того выхода, который сегодня заперли, — предположил Дима. — Давай его мне, я пойду, открою.
— Нет, постой. — сказал Ник. — Нужно исключить один вариант. Лёха, проверь, не от этой ли он двери, которую мы с тобой только что сломали.
— Я погляжу, ты сегодня в ударе, — с издёвкой сказал Лёха, направляясь к висящей на одной петле двери. — Прямо-таки блещешь сообразительностью. Как птица-говорун. Отличается умом и соо... Блядь, ты оказался прав! Зато теперь мы можем зайти туда, не корячась, просто, по-человечески... Ну всё, это пиздец. Дима, возьми наши портфели пожалуйста, отнеси их вниз, за дверь на вторм этаже положи. А мы полезли по пожарке, нам делать больше нечего.
Они передали сквозь решётку свои чемоданы Диме и пошли на чердак. Лёха швырнул бесполезный ключ в дальний угол.
— Зачем ты это сделал? — раздражённо спросил Ник.
— А за каким хуем он теперь нужен? — ответил Лёха. — Всё, приехали. — он посмотрел в слуховое окно. — Вон как там заметает. А придётся, придётся... Что ты молчишь? Скажи что-нибудь умное напоследок, друг мой Никыч. На смерть ведь идём.
Ник продолжал молчать, и вид у него был самый что ни на есть угрюмый. Он остановился в середине деревянного настила, в луче света, падающего из слухового окна. По выражению его лица было видно, что он о чём-то напряжённо думает.
— Покурим здесь перед выходом. Ведь мы ещё не скоро вернёмся сюда... — мрачно сказал он.
— Да, после сегодняшнего до весны сюда соваться не стоит. Да хули ж ты мрачный-то такой? Я уже смирился с тем, что нам всё-таки придётся лезть по пожарке. А ты вон как загрузился. Да перестань ты! Сейчас слезем, пойдём по домам, похаваем, а потом на стройку. Ты хотел посмотреть, что там на крыше. Пива попьём с тобой, всё заебись будет, к тому же я ещё кое-что припас для нас...
— Я думаю не об этом, — ответил Ник. — Я сейчас размышляю о том, что ты мне сегодня сказал, про всё это непонятное, что было.
— Вот заебись ты придумал, грузиться на это сейчас. Ну и до чего же такого ужасного ты додумался?
— Да так... Понимаешь, объяснить всё логически на самом деле очень просто. А ведь... Ну в тот кон, когда мы с тобой пристряли на чердаке в двенадцати-этажке у морга, я ведь тогда слышал, что вроде бы там есть кто-то, или что-то ещё. Я слышал чьё-то дыхание совсем рядом в темноте, когда ты копался в противоположном углу этой ёбаной комнаты, были какие-то тихие вздохи. Но тебе я не стал говорить, я хотел сказать тебе об этом потом...
— Да ладно! Прекрати, от этих разговоров стрёмно становится, — сказал Лёха. — Нашёл время и место, чтобы говорить об этом!..
— А ещё, — перебил его Ник, — в тот кон, когда мы ходили ловить призрака в разрушенный дом, этот хуй в халате, вот ты не обратил внимание, а ведь ног-то у него не было. Как будто один халат с капюшоном и с фонарём висел в воздухе. И ушёл он не на лестницу, а в стену. Я потом ходил туда поссать, помнишь? Так вот, я на самом деле проверять ходил, там нет второй двери на лестницу, она с другой стороны. Там только кирпичная стена и всё, больше ничего нет.
— Ёб твою... — Лёха слегка побледнел. — Да хорош. Не может быть. Блядь, Никыч, прекрати, сейчас-то не надо!
— А когда надо? Ты сам только что... — ответил Ник. — Тихо! Слышишь? Это оно.
— Что «оно»? — переходя на шёпот, спросил Лёха.
— Да звуки эти непонятные, вроде шаги, а вроде и нет.
— Блядь, нехорошо это всё, пойдём-ка отсюда. На крыше докурим. Пускай он без нас тут ходит. А то ещё увидим его...
Ник и Лёха вылезли на крышу через слуховое окно. С белого неба падали крупные хлопья снега, не по-зимнему тёплый, влажный воздух освежал, ветра почти не было.
— Во, другое дело! — сказал Лёха. — Ну что, пошли к пожарке? Хули резину тянуть-то...
— Пойдём.
Они с грохотом двинулись к пожарной лестнице по металлическому покрытию кровли. На чердаке ещё какое-то время были слышны их удаляющиеся голоса:
— Сылшь, Никыч, а почему слуховое окно слуховым называется? Что это за бред? Что оттуда можно слушать? И кто это слушает?
— Тот, кто живёт на чердаке, тот и слушает. Вот сейчас он ходит там, и слушает. А ночью вылезает оттуда, и по школе бродит, бродит... Но если серьёзно, это окно так называется потому, что его придумал один чувак, у него фамилия была такая — Слухов, он был архитектором. И называется оно «слуховое», с ударением на «у».
— Чего только не придумают!.. Кстати, как бы Протез там у нас пиво-то наше не спиздил. Ты же ему сказал, что оно на школьном дворе спрятано, а там пара мест всего, где спрятать можно. И их знают все давно.
— Да я ему напиздил, на самом деле я положил всё у себя в подъезде, у входа в подвал.
— Дурак ты, там дворник найти может...
Вскоре их голоса перестали быть слышны и на чердаке наступила тишина, иногда нарушаемая странными, непонятно откуда берущимися звуками шагов по досчатому настилу. Постепенно начинало темнеть. На город медленно надвигалась чёрная зимняя гроза.
Название: Петя
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ про нашего друга Петю, замечательного, летающего человека, хотя и не совсем про него, но всё-таки.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент.
читатьЭто значит тема-то какая. Я тут это, недавно про пионерлагерь рассказывал, где были ужасы жизни и всё было нельзя. Это было одно дело, но много позже, когда я начал общаться со Студентом и компанией, по осени они собрались все, в полном составе, началось рассказывание историй про то, как они провели это лето. Кто-то был в деревне, кто-то тупил в городе, а вот Студент был в лагере, нам тогда было, в среднем, по пятнадцать лет, Студент долго рассказывал про всяческие пиздатости лагерной жизни, о том, какие там были отличные люди, как они ночью съёбывали из корпуса и жгли костёр на речке, как они там бухали, как вожатым было по хую на всё, что происходит, в общем — это была жизнь. Тогда я взял, да рассказал, в какой пионерский концлагерь я однажды угодил, где вообще всё было нельзя. Залез на дерево — замечание, не пошёл на линейку — выговор, строгий, с занесением в журнал, съёбся ночью из корпуса погулять — ведут на экзекуцию к директору лагеря, звонок родителям, строгий выговор с занесением в журнал, и всё прочее. Им всех почему-то очень понравилось выражение «строгий выговор с занесением в журнал», они ржали, это выражение привязалось, да так и осталось в обиходе довольно надолго, оно упоминалось к месту и не к месту, если кто-то каким-либо образом косячил, ему делался «строгий выговор с занесением в журнал». Это дурацкое выражение не забывалось очень долго, окончательно забылось оно где-то через год. А через несколько лет наш друг и товарищ Дима по прозвищу Петя внезапно выдал. Это нам уже было в среднем лет по восемнадцать, наверное. В тот кон некто Глазков задолжал Студенту определённую сумму, и скрылся. Всё это было весной, в мае. Мы искали его целую неделю, но тщетно — он шифровался от нас очень умело и успешно. И вот сидели мы как-то у Студента вчетвером и, как обычно, пили пиво. Вечерело. Тут зазвонил телефон, Студент взял трубку, пообщавшись, сказал нам, что это звонила Ольга Звёздное Небо, (это исполненное романтичности прозвище она получила из-за того, что у неё был жутко прыщавый лоб и при этом она любила носить волосы собранными в хвостик) так вот, Звёздное Небо сказала, что искомый Глазков был замечен возле сарая с панком Пашей около получаса назад. Дима по прозвищу Петя, заслышав такое, тут же поднялся, обулся и пошёл к сараю, благо, сарай располагался прямо под окнами Студента. Мы вышли на балкон и увидели, что дверь сарая открыта, а вот и Петя появился в нашем поле зрения, он уверенной, быстрой походкой направился в сарай, какое-то время он провёл внутри, потом вышел оттуда, держа в руке предмет, похожий на литровую бутылку водки, следом за ним вышли Глазков и панк Паша, Глазков имел жалкий вид, Петя оставил их там и направился обратно, к Студенту. Вернувшись на кухню, он первым делом поставил на стол бутылку, оказавшуюся «Столичной», и положил деньги, сказав, что забрал столько, сколько у них было, остальное они обещали вернуть, как только смогут. Студент спросил: «И что же ты сделал с Глазковым?..» Петя сделал рожу кирпичом и ответил: «Строгий выговор. С занесением в грудную клетку.»
На самом деле, этот Петя — очень забавный тип, манера его речи всегда напоминала речь актёра Леонова, про выговор с занесением в грудную клетку прозвучало почти «винни-пушным» голосом, это было забавно. Да и выглядел он всегда как-то по-доброму смешно. Есть в нём что-то медвежье. А ещё — он умеет летать. Но только когда он в хлам пьяный. Нет, правда. Честное слово.
Это, значится, у Зуя. Нет, сначала у Зуя всё было заебись. Сначала у Зуя дома был перманентный бордель. Мама Зуя уехала в Германию на ПМЖ, она спонсировала Зуя оттуда, причём весьма и весьма нехуёво, а тем временем у Зуя дома буйным цветом цвёл рассадник пьянства, жуткого разврата и прочего употребления. Мы собирались и ехали к Зую, мы покупали сигареты и бутылки, мы добывали дурь, мы садились в метро и приезжали на Первомайскую, мы приходили к Зую, а там обязательно уже находился какой-то не совсем ясный народ, девки, блядь, какие-то, все они бухали, орали, случайно били стаканы, повсюду царил жуткий бардак, на кухню пройти было невозможно, потому что там уже находилось человек пять, в ванну попасть было нельзя, потому что там кто-то трахался, в спальной происходило то же самое, в гостиной магнитофон орал на полной громкости, там тоже находилась толпа пьяного народа, а в эпицентре всего этого пиздеца находился сам Зуй. Зуй поднимался из кресла и шёл здороваться с нами, мы присоединялись ко всеобщему пьянству, Зуй начинал выгонять из дома мешающих и путающихся под ногами приятелей, их всегда бывало очень и очень дохуя и они никогда не выгонялись все сразу, выгонять их из квартиры получалось только по двое-трое, но в результате там всегда оставались только мы, Зуй и девки, обычно девки забивались в спальную и смотрели там кино, но иногда они приходили к нам и бухали с нами, я даже не помню имён ни одной из них, а ещё, кажется, они каждый раз были разные. Мы начинали играть песни на гитаре по очереди, курить дурь, слушать музыку на полной громкости, пугать соседей, орать, случайно бить стаканы, укуривались и нажирались в слюни, а потом отваливались спать. Это могло продолжаться неделями, пока не появилась Наташа, к слову сказать, будущая жена Студента. Первая.
Наташа появилась внезапно, кто её туда привёл — я не помню, но она тут же начала наводить порядок в доме. У Зуя стало чисто, пол — вымыт, раковина — всегда пустая, посуда — вымыта, в ванной и в сортире всё засверкало белизной, стало как-то… Неуютно, что ли. Но главное было не в этом. Зуй в ту пору познакомился со своей будущей супругой, Вика с Наташей тут же нашли общий язык, но при этом сам Зуй — нет, он не был против того, что в квартире больше не появляются толпы этих не совсем прояснённых личностей и непонятные безымянные девки, но он был резко против того, что мы — его друзья — стали появляться в его доме значительно реже чем раньше, и задерживались не больше, чем на одну ночь. Зуй принялся возмущаться, тогда Вика и Наташа разрешили Зую нас в любых количествах. Но и у этого были свои нюансы.
Сидели мы как-то с Петей вдвоём на кухне, и бухали, слушая Helloween. Но тем временем Вика с Наташей заставили Зуя со Студентом смотреть с ними в спальной какое-то скучное кино и при этом интеллигентно потягивать пивко. А у нас с Петей был спирт и дурь. Спирта было много, спирта был целый литр, мы разводили его водой в огромной красной вазе, и пили, зачёрпывая рюмками. В результате мы ещё и накурились, окончательно сделавшись в мясо. Внезапно на кухню пришла Наташа, увидела всё это безобразие и, воспользовавшись нашим беспомощным состоянием, унесла наш спирт в спальную и спрятала его там, принеся нам взамен две бутылки пива, это было похоже на издевательство. Петя тут же удалился в гостиную, он принялся мрачно сидеть там и молчать, присосавшись к пиву, принесённому Наташей. Я тоже открыл своё пиво и пошёл ругаться в спальную. Я открыл дверь, я попросил поставить кино на паузу, я говорил о том, что это, блядь, безобразие, и что как так можно, это же издевательство, Наташа, немедленно отдай наш спирт, сейчас ты портишь нам всё на свете, мы так душевно беседовали, а ты, ну что ты наделала, ну отдай пожалуйста, блядь, пожалуйста отдай нам немедленно наш спирт, ведь это мы его принесли, он наш и он нам жизненно необходим именно сейчас, а те два пива — это же бред, оно как козе баян, икона папуасу и собаке пятая нога. Так говорил я, допивая это несчастное пиво и докуривая сигарету. Зуй сказал: «Хуй знает, по-моему — без мазы, придётся идти ещё за одним спиртом.» Вика задумчиво проговорила: «Да там ещё много, мы не будем, а вам и на завтра хватит.» Наташа воскликнула: «Это безобразие! Я тут всё отмыла, а вы — бухаете, как свиньи!» Студент сделал хитрое ебало и произнёс: «Ник, а возьми пивка! Его тут ещё дохуя…» Я уже был готов начать ругаться, я был готов сказать Зую, что я не хочу идти в дальний ночной, а ближний — закрыли на хуй, я был готов сказать Вике, что главное — это то, что есть именно здесь и именно сейчас, я хотел сообщить Наташе о том, что между буханием и отмыванием нет вообще никакой связи, я уже открыл рот и набрал в лёгкие воздуха, чтобы с печальным вздохом сообщить Студенту о том, что пиво — это совсем не то, что нужно, но в тут в окно спальной постучали.
Наташа тут же подняла панику, Студент сунул мне пару пива и закрыл дверь, сказав: «Так. Ник, извини, но ты подожди, здесь какой-то кипеж, кажется, к нам кто-то пришёл!» Я пошёл на кухню и начал пить там это несчастное пиво, в это время из спальной доносился грохот, «винни-пушная» ругань, очень пронзительные возражения Наташи, истерический смех Зуя и Студента, ещё какие-то звуки, было похоже, словно там кто-то двигает мебель. Минут через десять всё затихло, Наташа какое-то время что-то очень неразборчиво говорила, но потом перестала, и они продолжили смотреть свой нудный фильм. А я сидел на кухне и допивал вторую бутылку пива. За окном была глубокая ночь, на кухне царил полумрак — я не стал включать верхний свет, я всерьёз задумался о том, что да, сейчас я, скорее всего, постелю себе, как обычно, в ванной комнате и лягу спать, но тут в окно постучали. Я аж подскочил на своей табуретке и окончательно отрезвел, я посмотрел в окно и увидел, что там, на расстоянии где-то сантиметров тридцати от, летает Петя. То есть даже не летает, а завис. Из-за слабой освещённости была видна только его довольная медвежья рожа и рука с бутылью нашего спирта. Я открыл окно, из темноты появилась его нога, потом — из заоконного холодного сумрака возник весь остальной Петя, он спрыгнул с подоконника, и, пробормотав что-то о том, что погода сегодня ночью какая-то уж совсем хуёвая, дождик моросит и дико холодно, взял нашу вазу, налил туда спирта, разбавил его водой из-под крана, поставил на стол, достал рюмки, включил Helloween и мы продолжили бухать и курить дурь, чем всё это закончилось — я, естественно, не помню, но наутро я проснулся в ванной, и постелено было не хуй знает как, а по-человечески. И даже подушка была.
Нет, я потом изучил путь перемещения Пети в пространстве за окнами квартиры Зуя, как он попал к окну спальной, было ясно — он пробрался на подоконник с балкона в гостиной, но вот каким образом он попал к окну на кухню — я до сих пор хуй его знает вообще. Держаться там точно было не за что, так что летать он действительно умеет. Правда. Честное слово. Но летает он только тогда, когда в хлам пьяный, и в этой связи он, естественно, ни хуя не помнит, как именно это делается.
Как-то раз Петя случайно сжёг до тла свою собственную дачу, это было из-за плохой электропроводки и беспробудного пьянства. На следующий же день на пепелище приехал его отец, он тут же принялся бухать с нами, рыдать и говорить, глядя на засыпанный пеплом кирпичный фундамент: «Враги сожгли родную хату!» Петя отвечал ему: «Извини, борода. Хуйня вышла…» У Пети есть родной брат, младший, Рома по прозвищу Афоня, они всю жизнь строили друг другу всяческие козни, подставы и делали прочие гадости. Однажды Афоня накопил много денег и купил автомобиль. Это была старенькая «копейка», в первую же ночь Петя спиздил у Афони ключи, мы носились по местности на этом автомобиле, бухали и слушали Гражданскую Оборону, а в конце Петя случайно не заметил дерево, растущее рядом со студентовским домом и разбил эту «копейку» на хуй совсем, как мы остались живы — тайна веков, наутро Афоня плакал и страшно ругался, глядя на свой автомобиль, не подлежащий восстановлению, Петя очень грустно пробормотал своим «винни-пушным» голосом: «Извини, борода. Хуйня вышла…» Однажды мы затеяли перестановку и перепланировку в нашем сарае, Петя принялся двигать шкаф, стоящий у стены справа от входа и случайно уронил крышу сарая всем нам на головы. Мы вылезли из-под обломков крыши, над нашими головами было ясное, голубое небо, под обломками крыши был погребён ящик пива и три бутылки водки, Студент принялся страшно материться, Петя, глядя в землю, тихо сказал: «Извини, борода. Хуйня вышла.» Впрочем, крышу сарая мы всё-таки починили, частично обновив, но что самое главное — с пивом и водкой ничего не случилось.
Однажды Петю посадили в тюрьму по статье «разбой». Он тогда с другой, незнакомой мне тусовкой возвращался откуда-то, все они были в паршивом настроении, тут на них кто-то налетел, была драка, а заявление написали две бабы, совершенно случайно попавшие под раздачу. Вины его там особо не было, он просто подрался с каким-то мужиком, но наш Петя — очень благородный человек, он отмазал всех и в итоге с его слов всё вышло таким образом, что он один там всех отпиздил и кого-то на что-то обул. В итоге он очень долго сидел в СИЗО, я периодически навещал его там, я приносил ему конфеты, колбасу, сигареты и чай, а он говорил, что суда всё нет и нет, так это только потому что те две бабы, написавшие заявление, куда-то слились и не подают признаков жизни. Петя говорил: «А вообще здесь ничего, народ нормальный, только уже не побухаешь, как раньше!» Потом нашлись бабы, написавшие заявление, и суд всё-таки состоялся. Там было очень мало народа — эти две бабы, я, Зуй, Студент, Петя, сидящий за решёткой, пара человек с той тусовки, с которой они шли, когда получилась драка, и ещё какие-то приятели этих двух баб. Петя сказал: «Сижу за решёткой, в темнице сырой!» Судья потребовал: «Подсудимый, замолчите немедленно!» Одна из этих двух баб, жирная, сказала: «Он ударил меня ногой по голове!» Петя попросил слова и обиженно заявил: «Ваша честь! Сейчас на мне те же самые ботинки. Посмотрите на них, пожалуйста, вот! — и поднял ногу так, чтобы все видели его чудовищно тяжёлую, огромную, грубую обувь. — Вы себе представьте, где бы была эта, как её… потерпевшая, если бы я её хоть чуть-чуть задел своим ботинком по голове? Не было такого, ваша честь!..» В итоге судья вынес приговор — три года колонии общего режима, с учётом уже просиженного в СИЗО времени, соответственно — полтора года. И всё это подошло под статью «разбой» только из-за того, что кто-то там у кого-то в процессе драки отнял шоколадку «Виспа» и бутылку пива.
Но в процессе перевода из СИЗО в колонию общего режима Петя умудрился совершить побег. И как вы думаете, куда он прибежал? Ну конечно же ко мне. Потому что куда ещё. А я тогда как раз жил один. Сначала мы героически бухали у меня целую неделю, а потом Петя решил скрыться и уехал в подмосковное Щёлково к какой-то знакомой девке, где, естественно, тут же пропалился, его приняли, посадили обратно и накинули ещё три года за побег, но потом освободили досрочно, сделав наказание условным: в тюрьме Петя вёл себя примерно, трудился и помогал всем окружающим.
Теперь наш общий друг лечится от туберкулёза, не бухает и живёт то в Торжке, то в Щёлково, то на Красносельской, то вообще хуй знает где, от скуки он купил себе компьютер, помирился со своим братом Афоней и периодически звонит мне, что радовать не может не, хотя и печальное есть что-то в этом всём, собраться мы всегда вместе хотим потому что, но не получается ничего почему-то никогда вообще, Студент занят то, Зуй или дачу уезжает на, я заморочках весь каких-нибудь в, либо ещё происходит что-то кем нибудь из нас с. Но есть ещё встречу эту надежда на, летом соберёмся, быть может, мы, надеюсь, времени тому к, Диме Петя по прозвищу бухать можно будет уже. Но винни-пушный голос слышать отрадно порой, даже телефону по. На этом месте завершаю я рассказ свой про друга нашего, замечательного, летающего по пьяни человека по прозвищу Петя, больного хотя, но, говорят, не совсем уже, на самом деле вот.
Автор: Б. У. Лгаков
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Тип: джен
Жанр: мемуары, постмодернизм
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: Это рассказ про нашего друга Петю, замечательного, летающего человека, хотя и не совсем про него, но всё-таки.
От автора или предупреждение: Все описанные события и локации являются реальными, имена действующих лиц изменены.
Ненормативная лексика, иногда очень резкий контент.
читатьЭто значит тема-то какая. Я тут это, недавно про пионерлагерь рассказывал, где были ужасы жизни и всё было нельзя. Это было одно дело, но много позже, когда я начал общаться со Студентом и компанией, по осени они собрались все, в полном составе, началось рассказывание историй про то, как они провели это лето. Кто-то был в деревне, кто-то тупил в городе, а вот Студент был в лагере, нам тогда было, в среднем, по пятнадцать лет, Студент долго рассказывал про всяческие пиздатости лагерной жизни, о том, какие там были отличные люди, как они ночью съёбывали из корпуса и жгли костёр на речке, как они там бухали, как вожатым было по хую на всё, что происходит, в общем — это была жизнь. Тогда я взял, да рассказал, в какой пионерский концлагерь я однажды угодил, где вообще всё было нельзя. Залез на дерево — замечание, не пошёл на линейку — выговор, строгий, с занесением в журнал, съёбся ночью из корпуса погулять — ведут на экзекуцию к директору лагеря, звонок родителям, строгий выговор с занесением в журнал, и всё прочее. Им всех почему-то очень понравилось выражение «строгий выговор с занесением в журнал», они ржали, это выражение привязалось, да так и осталось в обиходе довольно надолго, оно упоминалось к месту и не к месту, если кто-то каким-либо образом косячил, ему делался «строгий выговор с занесением в журнал». Это дурацкое выражение не забывалось очень долго, окончательно забылось оно где-то через год. А через несколько лет наш друг и товарищ Дима по прозвищу Петя внезапно выдал. Это нам уже было в среднем лет по восемнадцать, наверное. В тот кон некто Глазков задолжал Студенту определённую сумму, и скрылся. Всё это было весной, в мае. Мы искали его целую неделю, но тщетно — он шифровался от нас очень умело и успешно. И вот сидели мы как-то у Студента вчетвером и, как обычно, пили пиво. Вечерело. Тут зазвонил телефон, Студент взял трубку, пообщавшись, сказал нам, что это звонила Ольга Звёздное Небо, (это исполненное романтичности прозвище она получила из-за того, что у неё был жутко прыщавый лоб и при этом она любила носить волосы собранными в хвостик) так вот, Звёздное Небо сказала, что искомый Глазков был замечен возле сарая с панком Пашей около получаса назад. Дима по прозвищу Петя, заслышав такое, тут же поднялся, обулся и пошёл к сараю, благо, сарай располагался прямо под окнами Студента. Мы вышли на балкон и увидели, что дверь сарая открыта, а вот и Петя появился в нашем поле зрения, он уверенной, быстрой походкой направился в сарай, какое-то время он провёл внутри, потом вышел оттуда, держа в руке предмет, похожий на литровую бутылку водки, следом за ним вышли Глазков и панк Паша, Глазков имел жалкий вид, Петя оставил их там и направился обратно, к Студенту. Вернувшись на кухню, он первым делом поставил на стол бутылку, оказавшуюся «Столичной», и положил деньги, сказав, что забрал столько, сколько у них было, остальное они обещали вернуть, как только смогут. Студент спросил: «И что же ты сделал с Глазковым?..» Петя сделал рожу кирпичом и ответил: «Строгий выговор. С занесением в грудную клетку.»
На самом деле, этот Петя — очень забавный тип, манера его речи всегда напоминала речь актёра Леонова, про выговор с занесением в грудную клетку прозвучало почти «винни-пушным» голосом, это было забавно. Да и выглядел он всегда как-то по-доброму смешно. Есть в нём что-то медвежье. А ещё — он умеет летать. Но только когда он в хлам пьяный. Нет, правда. Честное слово.
Это, значится, у Зуя. Нет, сначала у Зуя всё было заебись. Сначала у Зуя дома был перманентный бордель. Мама Зуя уехала в Германию на ПМЖ, она спонсировала Зуя оттуда, причём весьма и весьма нехуёво, а тем временем у Зуя дома буйным цветом цвёл рассадник пьянства, жуткого разврата и прочего употребления. Мы собирались и ехали к Зую, мы покупали сигареты и бутылки, мы добывали дурь, мы садились в метро и приезжали на Первомайскую, мы приходили к Зую, а там обязательно уже находился какой-то не совсем ясный народ, девки, блядь, какие-то, все они бухали, орали, случайно били стаканы, повсюду царил жуткий бардак, на кухню пройти было невозможно, потому что там уже находилось человек пять, в ванну попасть было нельзя, потому что там кто-то трахался, в спальной происходило то же самое, в гостиной магнитофон орал на полной громкости, там тоже находилась толпа пьяного народа, а в эпицентре всего этого пиздеца находился сам Зуй. Зуй поднимался из кресла и шёл здороваться с нами, мы присоединялись ко всеобщему пьянству, Зуй начинал выгонять из дома мешающих и путающихся под ногами приятелей, их всегда бывало очень и очень дохуя и они никогда не выгонялись все сразу, выгонять их из квартиры получалось только по двое-трое, но в результате там всегда оставались только мы, Зуй и девки, обычно девки забивались в спальную и смотрели там кино, но иногда они приходили к нам и бухали с нами, я даже не помню имён ни одной из них, а ещё, кажется, они каждый раз были разные. Мы начинали играть песни на гитаре по очереди, курить дурь, слушать музыку на полной громкости, пугать соседей, орать, случайно бить стаканы, укуривались и нажирались в слюни, а потом отваливались спать. Это могло продолжаться неделями, пока не появилась Наташа, к слову сказать, будущая жена Студента. Первая.
Наташа появилась внезапно, кто её туда привёл — я не помню, но она тут же начала наводить порядок в доме. У Зуя стало чисто, пол — вымыт, раковина — всегда пустая, посуда — вымыта, в ванной и в сортире всё засверкало белизной, стало как-то… Неуютно, что ли. Но главное было не в этом. Зуй в ту пору познакомился со своей будущей супругой, Вика с Наташей тут же нашли общий язык, но при этом сам Зуй — нет, он не был против того, что в квартире больше не появляются толпы этих не совсем прояснённых личностей и непонятные безымянные девки, но он был резко против того, что мы — его друзья — стали появляться в его доме значительно реже чем раньше, и задерживались не больше, чем на одну ночь. Зуй принялся возмущаться, тогда Вика и Наташа разрешили Зую нас в любых количествах. Но и у этого были свои нюансы.
Сидели мы как-то с Петей вдвоём на кухне, и бухали, слушая Helloween. Но тем временем Вика с Наташей заставили Зуя со Студентом смотреть с ними в спальной какое-то скучное кино и при этом интеллигентно потягивать пивко. А у нас с Петей был спирт и дурь. Спирта было много, спирта был целый литр, мы разводили его водой в огромной красной вазе, и пили, зачёрпывая рюмками. В результате мы ещё и накурились, окончательно сделавшись в мясо. Внезапно на кухню пришла Наташа, увидела всё это безобразие и, воспользовавшись нашим беспомощным состоянием, унесла наш спирт в спальную и спрятала его там, принеся нам взамен две бутылки пива, это было похоже на издевательство. Петя тут же удалился в гостиную, он принялся мрачно сидеть там и молчать, присосавшись к пиву, принесённому Наташей. Я тоже открыл своё пиво и пошёл ругаться в спальную. Я открыл дверь, я попросил поставить кино на паузу, я говорил о том, что это, блядь, безобразие, и что как так можно, это же издевательство, Наташа, немедленно отдай наш спирт, сейчас ты портишь нам всё на свете, мы так душевно беседовали, а ты, ну что ты наделала, ну отдай пожалуйста, блядь, пожалуйста отдай нам немедленно наш спирт, ведь это мы его принесли, он наш и он нам жизненно необходим именно сейчас, а те два пива — это же бред, оно как козе баян, икона папуасу и собаке пятая нога. Так говорил я, допивая это несчастное пиво и докуривая сигарету. Зуй сказал: «Хуй знает, по-моему — без мазы, придётся идти ещё за одним спиртом.» Вика задумчиво проговорила: «Да там ещё много, мы не будем, а вам и на завтра хватит.» Наташа воскликнула: «Это безобразие! Я тут всё отмыла, а вы — бухаете, как свиньи!» Студент сделал хитрое ебало и произнёс: «Ник, а возьми пивка! Его тут ещё дохуя…» Я уже был готов начать ругаться, я был готов сказать Зую, что я не хочу идти в дальний ночной, а ближний — закрыли на хуй, я был готов сказать Вике, что главное — это то, что есть именно здесь и именно сейчас, я хотел сообщить Наташе о том, что между буханием и отмыванием нет вообще никакой связи, я уже открыл рот и набрал в лёгкие воздуха, чтобы с печальным вздохом сообщить Студенту о том, что пиво — это совсем не то, что нужно, но в тут в окно спальной постучали.
Наташа тут же подняла панику, Студент сунул мне пару пива и закрыл дверь, сказав: «Так. Ник, извини, но ты подожди, здесь какой-то кипеж, кажется, к нам кто-то пришёл!» Я пошёл на кухню и начал пить там это несчастное пиво, в это время из спальной доносился грохот, «винни-пушная» ругань, очень пронзительные возражения Наташи, истерический смех Зуя и Студента, ещё какие-то звуки, было похоже, словно там кто-то двигает мебель. Минут через десять всё затихло, Наташа какое-то время что-то очень неразборчиво говорила, но потом перестала, и они продолжили смотреть свой нудный фильм. А я сидел на кухне и допивал вторую бутылку пива. За окном была глубокая ночь, на кухне царил полумрак — я не стал включать верхний свет, я всерьёз задумался о том, что да, сейчас я, скорее всего, постелю себе, как обычно, в ванной комнате и лягу спать, но тут в окно постучали. Я аж подскочил на своей табуретке и окончательно отрезвел, я посмотрел в окно и увидел, что там, на расстоянии где-то сантиметров тридцати от, летает Петя. То есть даже не летает, а завис. Из-за слабой освещённости была видна только его довольная медвежья рожа и рука с бутылью нашего спирта. Я открыл окно, из темноты появилась его нога, потом — из заоконного холодного сумрака возник весь остальной Петя, он спрыгнул с подоконника, и, пробормотав что-то о том, что погода сегодня ночью какая-то уж совсем хуёвая, дождик моросит и дико холодно, взял нашу вазу, налил туда спирта, разбавил его водой из-под крана, поставил на стол, достал рюмки, включил Helloween и мы продолжили бухать и курить дурь, чем всё это закончилось — я, естественно, не помню, но наутро я проснулся в ванной, и постелено было не хуй знает как, а по-человечески. И даже подушка была.
Нет, я потом изучил путь перемещения Пети в пространстве за окнами квартиры Зуя, как он попал к окну спальной, было ясно — он пробрался на подоконник с балкона в гостиной, но вот каким образом он попал к окну на кухню — я до сих пор хуй его знает вообще. Держаться там точно было не за что, так что летать он действительно умеет. Правда. Честное слово. Но летает он только тогда, когда в хлам пьяный, и в этой связи он, естественно, ни хуя не помнит, как именно это делается.
Как-то раз Петя случайно сжёг до тла свою собственную дачу, это было из-за плохой электропроводки и беспробудного пьянства. На следующий же день на пепелище приехал его отец, он тут же принялся бухать с нами, рыдать и говорить, глядя на засыпанный пеплом кирпичный фундамент: «Враги сожгли родную хату!» Петя отвечал ему: «Извини, борода. Хуйня вышла…» У Пети есть родной брат, младший, Рома по прозвищу Афоня, они всю жизнь строили друг другу всяческие козни, подставы и делали прочие гадости. Однажды Афоня накопил много денег и купил автомобиль. Это была старенькая «копейка», в первую же ночь Петя спиздил у Афони ключи, мы носились по местности на этом автомобиле, бухали и слушали Гражданскую Оборону, а в конце Петя случайно не заметил дерево, растущее рядом со студентовским домом и разбил эту «копейку» на хуй совсем, как мы остались живы — тайна веков, наутро Афоня плакал и страшно ругался, глядя на свой автомобиль, не подлежащий восстановлению, Петя очень грустно пробормотал своим «винни-пушным» голосом: «Извини, борода. Хуйня вышла…» Однажды мы затеяли перестановку и перепланировку в нашем сарае, Петя принялся двигать шкаф, стоящий у стены справа от входа и случайно уронил крышу сарая всем нам на головы. Мы вылезли из-под обломков крыши, над нашими головами было ясное, голубое небо, под обломками крыши был погребён ящик пива и три бутылки водки, Студент принялся страшно материться, Петя, глядя в землю, тихо сказал: «Извини, борода. Хуйня вышла.» Впрочем, крышу сарая мы всё-таки починили, частично обновив, но что самое главное — с пивом и водкой ничего не случилось.
Однажды Петю посадили в тюрьму по статье «разбой». Он тогда с другой, незнакомой мне тусовкой возвращался откуда-то, все они были в паршивом настроении, тут на них кто-то налетел, была драка, а заявление написали две бабы, совершенно случайно попавшие под раздачу. Вины его там особо не было, он просто подрался с каким-то мужиком, но наш Петя — очень благородный человек, он отмазал всех и в итоге с его слов всё вышло таким образом, что он один там всех отпиздил и кого-то на что-то обул. В итоге он очень долго сидел в СИЗО, я периодически навещал его там, я приносил ему конфеты, колбасу, сигареты и чай, а он говорил, что суда всё нет и нет, так это только потому что те две бабы, написавшие заявление, куда-то слились и не подают признаков жизни. Петя говорил: «А вообще здесь ничего, народ нормальный, только уже не побухаешь, как раньше!» Потом нашлись бабы, написавшие заявление, и суд всё-таки состоялся. Там было очень мало народа — эти две бабы, я, Зуй, Студент, Петя, сидящий за решёткой, пара человек с той тусовки, с которой они шли, когда получилась драка, и ещё какие-то приятели этих двух баб. Петя сказал: «Сижу за решёткой, в темнице сырой!» Судья потребовал: «Подсудимый, замолчите немедленно!» Одна из этих двух баб, жирная, сказала: «Он ударил меня ногой по голове!» Петя попросил слова и обиженно заявил: «Ваша честь! Сейчас на мне те же самые ботинки. Посмотрите на них, пожалуйста, вот! — и поднял ногу так, чтобы все видели его чудовищно тяжёлую, огромную, грубую обувь. — Вы себе представьте, где бы была эта, как её… потерпевшая, если бы я её хоть чуть-чуть задел своим ботинком по голове? Не было такого, ваша честь!..» В итоге судья вынес приговор — три года колонии общего режима, с учётом уже просиженного в СИЗО времени, соответственно — полтора года. И всё это подошло под статью «разбой» только из-за того, что кто-то там у кого-то в процессе драки отнял шоколадку «Виспа» и бутылку пива.
Но в процессе перевода из СИЗО в колонию общего режима Петя умудрился совершить побег. И как вы думаете, куда он прибежал? Ну конечно же ко мне. Потому что куда ещё. А я тогда как раз жил один. Сначала мы героически бухали у меня целую неделю, а потом Петя решил скрыться и уехал в подмосковное Щёлково к какой-то знакомой девке, где, естественно, тут же пропалился, его приняли, посадили обратно и накинули ещё три года за побег, но потом освободили досрочно, сделав наказание условным: в тюрьме Петя вёл себя примерно, трудился и помогал всем окружающим.
Теперь наш общий друг лечится от туберкулёза, не бухает и живёт то в Торжке, то в Щёлково, то на Красносельской, то вообще хуй знает где, от скуки он купил себе компьютер, помирился со своим братом Афоней и периодически звонит мне, что радовать не может не, хотя и печальное есть что-то в этом всём, собраться мы всегда вместе хотим потому что, но не получается ничего почему-то никогда вообще, Студент занят то, Зуй или дачу уезжает на, я заморочках весь каких-нибудь в, либо ещё происходит что-то кем нибудь из нас с. Но есть ещё встречу эту надежда на, летом соберёмся, быть может, мы, надеюсь, времени тому к, Диме Петя по прозвищу бухать можно будет уже. Но винни-пушный голос слышать отрадно порой, даже телефону по. На этом месте завершаю я рассказ свой про друга нашего, замечательного, летающего по пьяни человека по прозвищу Петя, больного хотя, но, говорят, не совсем уже, на самом деле вот.